Птицы небесные. 3-4 части - Монах Афонский

— Что за удивительный старичок этот митрополит! — прошептал я моему другу. — Привез в резиденцию, показал храм, святыни, все объяснил и даже привел в канцелярию, где обещал непременно помочь; такой простой, что я даже полюбил его…

— У греков много таких иерархов, народ их любит, потому что они все простые…

Иеромонах искал взглядом, к кому следует обратиться из присутствующих клириков, но тут к нам подошел диакон:

— Патерас, вы со Святой Горы? — обратился к нам служащий. — Благословите! Мне о вас сказал митрополит… Пожалуйте, сюда!

Он подвел нас к бюро с бумагами во множестве различных ящиков и неожиданно быстро нашел нашу папку. Мы поставили свои подписи на разного рода прошениях и заключениях.

— Так вы знакомы с полицейским Георгием? Он о вас здесь хлопочет, всех теребит…

— Примите от нас для храма святого Георгия наше рукоделие!

Отец Агафодор вручил расторопному диакону коробку с ладаном. Служащий взял ладан, поблагодарил и пообещал позвонить, когда отправит наши документы на Афон, в Святейший Кинот.

Мы вышли из канцелярии, благодаря Бога и удивляясь тому, как быстро и удачно все произошло.

— У греков такие дела решаются на контакте! — уверял меня радостный иеромонах. — Если отношения доверительные, то все сделают. А если их нет, то никакие подарки не помогут…

На Фиваиде нас ожидало сообщение из Русского монастыря, что Лавра преподобного Афанасия Афонского отобрала у нас Карульскую каливу по жалобе греков-монахов. Жалоба состояла в том, что на келье стали появляться неизвестные русские паломники и живут там без всякого благословения. Снова с Карули пришел сигнал, что русские захватывают чужие кельи. Со временем выяснилось, от кого была подана жалоба. Как ни жаль было отдавать нашу каливу, на которую во время приездов на Афон уходили с моего разрешения для уединения москвич Михаил и послушник Исаакий из монастыря игумена Пимена, любители молитв и аскетики, но делать было нечего, мы передали ключи в Лавру. Оказалось, что жалобщик имел в виду наших близких знакомых, приняв их за незаконно вселившихся на Карулю мирян. Не став спорить с Духовным Собором Лавры, мы с отцом Агафодором поблагодарили игумена за оказанную нам в свое время помощь на Каруле, сказав, что принимаем новое благословение Духовного Собора Лавры и, не выясняя причин случившегося недоразумения, просили молитв. Первые уроки клеветы на Афоне показали, что это очень изощренное орудие для всякого рода интриг, от которых невозможно оправдаться. Пока удалось притушить клевету в самом начале, отделавшись потерей старой русской каливы, построенной подвижниками Феодосием и Никодимом.

Монах Симеон, услышав эту историю, увещевал меня:

— В этом деле нужно выдержать спокойствие и рассуждение, сын. От Бога пришло и к Богу ушло. Ни с кем не воюй! Если в миру мы ни к одному человеку не имели вражды, будь то парторг или даже работник КГБ, не озлобились на власть, которая у нас отняла и землю, и жилье, и приняли все как должное, то здесь, на Афоне, отрекшись от мира, не стоит переживать ни о чем! Нужно всегда оставаться людьми… Даже если и с Фиваиды выгонят, не будем расстраиваться: вся земля Господня! У Бога всего много, а у человека земли- всего два метра. Их-то никто не отнимет…

— Спасибо, папа, за вразумление, — я с усилием подавил в себе чувство обиды. — Впредь, какие бы слухи ни распространяли о нас, не буду обращать внимания…

— Симон, каждый человек, как может, так и поступает. Но внимание на клевету, по-моему, обращать стоит! Какое внимание? А вдруг в клевете есть что-то такое, что мы в себе можем исправить? Тогда даже клевета пойдет на пользу! На пустую ложь действительно не стоит обращать внимания: как ее ни украшай, она всегда останется ложью и время покажет ее во всей «красе».

В следующие месяцы меня отвлек приезд гостей: отец Пимен впервые отправил своих монахов на обучение в Ватопед. Один из них, иеромонах Лаврентий, был мне хорошо знаком. Он и прежде, когда мы встречались в северном монастыре, всегда казался мне интересным человеком, искренне обменивавшимся со мной монашеским опытом. К сожалению, он, прожив год или два в Ватопеде, разочаровался в этом «обучении» и вернулся в Россию, выбрав для себя открывшийся монастырь на острове Коневец. Другим гостем оказался монах из Троице-Сергиевой Лавры, которого я давно знал и уважал. Чуткий и внимательный ревнитель молитвы, к тому же известный духовник, он часто беседовал со мной о духовной жизни. Обычно для уединенной беседы мы прогуливались в оливковой аллее. Однажды, как всегда, разговор зашел об Иисусовой молитве. Монах внимательно прислушивался к моим словам:

— Отец Евлогий, старайся больше вникать в практику молитвы, чем в молитвенную теорию. Практик обретает знание Самого Бога и молитвы, а теоретик — лишь сведения обо всем этом. Интеллектуальное исследование никогда не находит живого опыта молитвы и остается с пустыми руками. Наш ум всегда рассеян, а цельность и единство его, соединяясь с чуткостью души и благодатью, включают в себя и устремленные в мир наши чувства и рассеянные помыслы, вбирая их в себя, подчиняя благодати и неисходно утверждаясь в сердце. В этой чуткости состоит вся надежда и опора молитвенной практики. Вот что значит возлюбить Христа всем сердцем своим…

Мой собеседник, сосредоточенно слушавший эти слова, остановился и углубился в себя.

— Отец Симон, молитва в сердце начала сама двигаться… Со мной такое впервые…

Он продолжал усиленно прислушиваться к себе.

— Верно, движется сама… Не знаю, как это получилось… Я слушал тебя и пробовал молиться, а сердце вдруг получило какой-то толчок и начало говорить слова Иисусовой молитвы! Я четко слышу в себе каждое ее слово! Это какое-то чудо… Неужели такое состояние уйдет? Будет очень жалко, если я его потеряю! Как же сохранить молитву, отец?

— Ты когда уезжаешь, отец Евлогий? — спросил я.

— Завтра уже нужно ехать, отпуск заканчивается. А меня еще чада ждут и послушание…

Мой спутник перенесся мысленным взором в Россию.

— Отец Евлогий, если сможешь не рассеиваться на чад и удерживать молитву в послушаниях, она укрепится в тебе. Если же увлечешься внешней деятельностью, не знаю что и сказать… Будет очень трудно тогда вернуть благодатную молитву! Тебе выбирать, что важнее…

— Буду стараться, Симон! Спасибо за все и помолись обо мне…

К сожалению, этот талантливый человек потерял свой дар на долгие годы. Ради обретения утерянной молитвы, он отпросился из Лавры в уединение и уехал потом на монастырское подворье. А над Фиваидой тем временем сгущались скорби, постоянные спутники этой, и без того нелегкой, жизни.

Не хочу и не жду изменений,Словно замерла дней череда.Вновь душа из больших потрясенийПоднимается не без труда!

Утихает ненужное чувствоОбольщенья пустой суетой.Да, конечно, жить — тоже искусство,Но дается большою ценой!

Кто-то хочет весь мир перестроить,Разломать, переделать, создать.Пусть кому-то дано — жизнь построить,А кому-то — ее понимать.

И, смиряясь, смотрю без опаскиНа попытки ненужных затей,Как на старые вечные сказки,Как на игры наивных детей…

Но чем отличаюсь я от братьев своих, Боже? Еще большим непослушанием и гордыней! Раздираю я одежды души своей и раны сердца моего выставляю на свет земной. Только тот огонь священной любви, что Ты возжег в сердце моем, призывает меня говорить о Тебе, Боже, и прославлять святое имя Твое, Иисусе, по всей земле! Знаю, будут порицать меня близкие, а дальние — глумиться, перемывая каждое слово мое, сказанное второпях, и уничижая на жестоких судах своих. Да будет святая воля Твоя, Боже! Ты, Господи, — единственная радость моя и мерило благодати Твоей, которую Ты щедро даруешь мне, недостойному! Исповедую Тебя, Иисусе Христе, пред всеми великими и малыми: ради только одной души, которая обратится к Тебе после слабого слова моего, готов отдать я жизнь свою и вечность на Голгофе скорбного пути моего к Тебе, единственный Святый Боже и Безсмертный!

«И К ЖИЗНИ НЕСТАРЕЕМЕЙ ПРЕСТАВЛЬШЕСЯ…»

Когда я обращаю слова мои к различным людям, таким же как я, или превышающим меня своими дарованиями и способностями, то они произносят имя мое, понимая под ним телесные и душевные признаки существа моего, подобно тому, как мы свое отражение в зеркале считаем своим настоящим обликом в неведении ума своего. Мир не видит истинное, ибо оно сокрыто от взора людского, искаженного грехом незнания Бога. Всякий человек запечатан печатью неведения и не проникает смертный взор человеческой души в свои же глубины.