Жизнь и реформы - Михаил Горбачев

Предложение Сахарова с самого начала не имело шансов быть принятым. Но оно к тому же выглядело нелогичным с юридической точки зрения. Согласно изменениям, внесенным в Конституцию, Съезд народных депутатов СССР уже получил статус высшего органа власти. Какой же смысл было объявлять об этом вторично?

При том, что требование объявить о «взятии съездом власти» не прошло, я не видел ничего плохого в самом факте его выдвижения. Оно напоминало и партии и обществу, что начинается новая эра, когда нормы Конституции перестанут быть пустым звуком, а Советы всех ступеней должны реально брать на себя управление страной. А вот дальнейшая повышенная активность Сахарова на съезде начала вызывать досаду, прежде всего за него самого. Уж очень часто рвался он к трибуне, неразборчиво, по пустяковым вопросам расходовал свой авторитет. Порой возникало впечатление, что кто-то сознательно подставляет академика, чтобы принизить его роль.

У меня отношение к нему было самое доброе. Казалось, это уже «новый Сахаров», неразрывно связанный с Горбачевым, вместе с ним олицетворяющий перестройку. А если так, то обесценение его авторитета в какой-то мере обесценивает и нашу политику реформ. Конечно, я не обязан был безоговорочно воспринимать все, что исходило из «демократического угла», но не хотелось и отклонять одни за другими идущие оттуда импульсы. Это могло навести на мысль о необъективности, о том, что председатель склоняется на сторону ретроградов. Но, видит Бог, я всячески хотел продемонстрировать беспристрастность, а Андрей Дмитриевич то и дело «подставлялся», все труднее удавалось мне утихомирить разбушевавшийся зал.

В один из дней съезда я долго работал после заседания в своем кремлевском кабинете. Обговаривали вопросы, которые надо обсудить, план действий на завтра. Выхожу, а мне офицер охраны: «Вас Сахаров ждет в зале заседаний». Уже 10 вечера, действительно, рядом со сценой, в полутьме, при погашенных люстрах, знакомая согбенная фигура.

— Андрей Дмитриевич, что же это такое, уже поздно, я не знал, что вы здесь находитесь.

— Ничего, я решил ждать до победного.

Начали разговаривать. Подробности трудно воспроизвести, но в целом беседа была неплохой. Обменялись мнениями о ходе съезда. Я сказал, что при всех трудностях дело движется, решения принимаются. У него оценки были более критичны: засилье консерваторов на съезде отражает состояние общества, но демократы действуют активно, свою миссию выполнят.

— Я обеспокоен опасностью реванша номенклатуры, — продолжал академик. — Они и на вас жмут. Утверждают, будто у них есть данные, под угрозой публикации которых вас заставят делать, что велят.

— Какие данные, что вы имеете в виду?

— Что вы брали взятки.

— Ну а вы сами что думаете, верите в это?

— Я — нет, но они говорят… — И смотрит на меня со смущенным видом.

А это все ельцинское, гдляновское влияние — именно из этого угла подбрасывают такую информацию. Ему и не хочется верить, но возникает внутреннее беспокойство: что же такое Горбачев на самом деле? И вот решил остаться, рискнул спросить меня напрямую, глядя в глаза. Явно, это его собственное желание, не то чтобы кто-то «уполномочил».

В последующие дни мы не раз вступали с ним в контакт по разным поводам. Я всегда старался дать ему возможность высказаться. Неудобно было видеть его в очереди за микрофоном. Седой человек, выдающийся ученый. Не могу избавиться от впечатления, что кто-то дирижировал Сахаровым, постоянно вызывая его из зала.

Третий эпизод связан с появлением Сахарова на трибуне при закрытии съезда.

Зал уже был раздражен и настроен против него, особенно в связи с его высказываниями о действиях наших военных в Афганистане. Окружение подбросило ему «жареные факты», а он, не потрудившись проверить, использовал их в одном из интервью, что вызвало острейшую реакцию съезда. Он был явно растерян. И хотя последнее выступление, как я полагаю, было попыткой восстановить свой престиж, помимо этого, личного мотива, был и политический расчет его окружения: Сахаров должен закрыть съезд своим напутствием, так сказать, тактическая находка «межрегионалов».

Но его стремление попасть на трибуну вызвало жесткое сопротивление депутатов. Все-таки я настоял предоставить ему пять минут. Съезд только под моим давлением согласился. Он начал говорить, явно повторяя то, о чем уже говорил десять дней назад. Пошла шестая или седьмая минута, я напомнил Сахарову:

— Андрей Дмитриевич, время истекло.

Сахаров не слушает и продолжает говорить. Я еще и еще раз прошу его заканчивать выступление. И когда наконец микрофон был выключен, Сахаров воздел руки к небу как жертва произвола. Поднялся дикий шум, часть депутатов и публики бурно его приветствует, выражая возмущение председателем. Словом, ловко разыгранное представление, которое должно показать стране, как беспардонно власти обращаются с заслуженным человеком. Чего от них ждать после этого!

И все же, при всех этих инцидентах, которые я объясняю воздействием на Сахарова не очень щепетильных людей из его окружения, завершу тем, с чего начал: он внес конструктивный вклад в работу Первого съезда, в становление у нас парламентской системы.

Да разве этим только измеряются его заслуги перед Россией! Одним из первых он выступил за демократию и свободу, обновление социализма и подлинную власть Советов. Такова была суть и созданного им проекта Конституции, который Андрей Дмитриевич передал в Конституционную комиссию. Мы хотели использовать многие точные формулы, написанные, между прочим, рукой не юриста, а физика.

Так получилось, что Первый съезд накрепко связан в моей памяти с двумя выдающимися соотечественниками: писателем Леоновым и ученым Сахаровым. Они очень разные, представляют как бы две ипостаси, два лика русской интеллигенции. И было бы диким упрощением повесить на них привычные ярлыки: один — государственник, другой — демократ. Оба они классики в своем деле. Оба и демократы, и гуманисты, и патриоты. Но каждый по-своему, у каждого своя главенствующая идея, свое пристрастие, свой угол зрения. И оба заслуживают нашего почитания, а главное — понимания.

Партия в раздумьях

Спустя несколько дней, 19 июня, мы обсуждали итоги съезда на Политбюро. Были дельные выступления, попытки серьезно осмыслить происшедшее. Но надо всем превалировала тревога: нажим на партию усиливается. Как всегда, сетовали на органы массовой информации, в том числе партийную печать. Говорили об обострении межнациональных отношений.

Чем, пожалуй, было необычно это заседание — на нем проявилось сближение позиций Рыжкова и Лигачева. До этого у них были острые споры по поводу полномочий. Премьер резко возражал против мелочного вмешательства цековского аппарата в свою епархию, возмущался тем, что референты со Старой площади без его ведома дают указания министрам. Секретарь ЦК, в свою очередь, цитировал Ленина: «Ни один вопрос не решается без ведома Центрального Комитета». Поскольку они сидели по правую и левую руку от меня, временами я ощущал своего рода вольтову дугу, и приходилось призывать коллег к спокойствию.

Но вот когда мы начали разворачивать политическую реформу, стычки между ними стали сходить на нет. Мимоходом я обратил внимание, что коллеги не задевают друг друга. Даже порадовался этому, не давая себе труда подумать, в чем дело. А тут вдруг бросилось в глаза: бывшие недоброжелатели говорят в унисон. И, хотя не сразу, понял, в чем дело. Соперничество за руководство хозяйственной сферой отошло на задний план, политическая реформа однозначно решила этот вопрос в пользу премьера. Зато приобретала все большую остроту полемика между последовательными реформаторами и «охранителями» в партии. Рыжков не был консервативен по духу — я уже говорил, что мы с ним начинали «рука об руку». Однако на определенном этапе засомневался, оробел. Да и мощная атака демократов против правительства, нападки прессы толкали его вправо. На этой почве он и начал сближаться со своим вчерашним соперником. Они дружно ругали прессу, демократов, сепаратистов, тревожились тем, что партия теряет власть. Им вторили другие.

Да что греха таить, и у меня были противоречивые ощущения. С одной стороны, безусловное удовлетворение тем, что реформа «пошла», создан новый парламент и это не декорум всевластия партии, а настоящее собрание избранных народом представителей. С другой — настораживали чрезмерные претензии радикалов, их бешеный натиск, стремление получить все сразу, и прежде всего отбросить партию от власти. Стратегическая установка на ликвидацию монопольного господства КПСС, вернее, партгосаппарата была правильна. Но тактически было целесообразней осуществить передачу власти Советам не рывком, а плавно, постепенно, чтобы не потерять управляемости страной и не дать тем самым повода «партократии» обвинить во всем перестройку.