Жизнь и реформы - Михаил Горбачев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При всем том, что за свою жизнь мне пришлось немало просидеть на заседаниях Верховного Совета, теперь, когда мы сотворили новый, и смею сказать, настоящий парламент, начинать пришлось с азов.
По существу же, работу начали как раз с избрания председателей палат. На Совет Союза Велихов от имени Совета Старейшин предложил Примакова. Не открою большого секрета, сказав, что вопрос этот предварительно обсуждался на Политбюро. И не только потому, что мы еще не отошли от заведенной практики — всякое серьезное кадровое назначение проводить сначала на высшем партийном уровне. Но и потому, что Евгений Максимович был кандидатом в члены Политбюро и, естественно, должен был получить от него согласие на новое назначение. Я пригласил его на трибуну отвечать на вопросы. Из его короткого вступительного слова хочу обратить внимание на один пассаж: «Верховный Совет и наша палата должны, безусловно, быть на страже интересов советских людей в процессе перестройки. И суть здесь в том, чтобы обе палаты осуществляли реальный контроль над деятельностью исполнительных органов. Эти функции, конечно, не были свойственны прежнему Верховному Совету. Сейчас мы создаем новый Верховный Совет, новый парламент, который должен и по-новому работать».
Так все мы тогда понимали задачу политической реформы — обеспечить реальный контроль представительных органов над правительством. И при этом, разумеется, не открывали Америки.
Примакову задали много вопросов, касающихся не столько его лично, сколько предстоящей работы Верховного Совета, — какие законы следует принять в первую очередь, как будут работать комитеты, и комиссии. Отвечал он толково, уверенно. Затем о нем хорошо отозвались несколько депутатов, приветствовали и сам факт, что председателем палаты избирается академик. В результате избран он был почти единодушно, всего при трех воздержавшихся. Тут же я уступил ему место, и он повел заседание. Приступили к обсуждению вопроса о комитетах и комиссиях — сколько их должно быть, как оптимально распределить между ними функции контроля за различными сферами деятельности. Пожалуй, особенно оживленная дискуссия возникла в связи с необходимостью углубления и правовой защиты гласности. Чуть ли не с первого дня работы нашего союзного парламента возник тот же вопрос, который станет в 1993 году предметом ожесточенной схватки.
Интересно, помнит ли А.А.Собчак свое тогдашнее выступление? Он говорил, что «сейчас именно средства массовой информации нуждаются в особом депутатском контроле». А Б.Н.Никольский — главный редактор ленинградского журнала «Нева» — напомнил предложение сделать прерогативой съезда или Верховного Совета назначение главного редактора газеты «Известия» и председателя Гостелерадио СССР. Через три года попытки депутатов вернуть Верховному Совету учредительские права над «Известиями» и хоть как-то влиять на политику телевидения с помощью наблюдательных советов будут приняты в штыки и объявлены «покушением на свободу слова». А вот то, что президент и его команда сделали средства массовой информации рупором своей партии, всячески притесняют оппозиционные издания, — это ничего, это нормально.
6 июня избирали Председателя Совета Национальностей. Выдвинутая, опять-таки по решению ЦК, кандидатура Р.Н.Нишанова, бывшего первым секретарем Компартии Узбекистана, была, в общем, встречена благожелательно. Но ему пришлось начать с рассказа о возникшей как раз в предыдущие дни конфликтной ситуации с турками-месхетинцами в Фергане.
Рафику Нишановичу я симпатизировал. Мне нравились его неизменное спокойствие, юмор, некоторая философская отстраненность от мелочей жизни — все то, что привычно связывалось с понятием восточной мудрости. Умение ладить с людьми, гасить стычки пригодились ему на посту Председателя Совета Национальностей. Я бы сказал даже, что Нишанов — прирожденный спикер, если бы не одно качество, которого ему недоставало. Это решительность, умение в нужный момент разрубить гордиев узел. Дипломат в нем брал верх над политиком. И получалось иной раз, что на заседаниях нашей «Национальной палаты» шла многодневная дискуссия, в том числе по процедурным вопросам, а в это время в нескольких точках Союза полыхали конфликты на этнической почве. Депутатский корпус мог бы (и обязан был!) активно содействовать их умиротворению. Не хочу брать на душу грех: некоторые комитеты и отдельные депутаты проявляли инициативу, ездили в «горячие точки». Но Совет Национальностей и его председатель как орган высшей власти, ответственный за эту сферу, не проявил себя в должной мере.
Разумеется, эту критику я отношу прежде всего к себе как Председателю Верховного Совета.
Нишанову при избрании пришлось «покрутиться», пожалуй, больше, чем Примакову. Его тоже «проэкзаменовали», выясняя, что он думает о равноправии наций, возможности использовать родной язык, способах урегулирования межнациональных конфликтов. Но вопросы чаще задавались не столько для того, чтобы получить на них ответ, сколько для изложения позиции по острым темам. И некоторых депутатов, настроенных на жесткую полемику, явно не устроили спокойные, уравновешенные суждения Рафика Нишановича, его примирительный тон.
В конце концов Нишанов был избран председателем палаты убедительным большинством.
На другой день на совместном заседании палат я огласил заявление Совета Министров СССР о сложении полномочий. Само по себе это — рутинное явление, но в наших условиях такой акт был существенным элементом политической реформы. Он подчеркивал намерение скрупулезно следовать конституционным нормам и, если говорить по существу, с самого начала поставить правительство под контроль парламента.
Во вступительном слове я дал не просто положительную характеристику Рыжкову как государственному деятелю, бывшему одним из инициаторов перестройки, но тепло отозвался о его нравственных качествах, демократичности, склонности к новаторству. Говорилось все это от души. Я тогда был убежден, что творческие возможности Николая Ивановича далеко не исчерпаны и реформаторский порыв не погас под влиянием обострившихся к тому времени экономических и социальных проблем. Собственно, о самих этих проблемах в моем выступлении было сказано в самой общей форме — не все сделано, как задумано, допущены серьезные просчеты.
И вот эта-то фраза не осталась без любопытных последствий. Дело в том, что кто-то из депутатов с места попросил Рыжкова разъяснить, о каких именно «серьезных просчетах» идет речь. А отвечать Председатель Совета Министров начал с того, что, по его мнению, «в принципиальном плане Совет Министров, претворяя в жизнь экономическую стратегию нашей страны, которая была выработана на XXVII съезде партии и на XIX партийной конференции, просчетов не допустил. Что касается отдельных положений, которые развивали эту стратегию, то, оценивая сегодня пройденный путь, мы действительно видим некоторые просчеты, которые отрицательно сказались на развитии народного хозяйства и на некоторых процессах, усиливших социальную напряженность в нашем обществе».
Таким образом, я говорил о серьезных просчетах. Николай Иванович предпочел отрицать наличие принципиальных просчетов. Вроде бы прямого разногласия здесь нет. Но оно назревало. О расхождениях в оценке хода наших экономических преобразований я уже рассказывал в связи с июньским Пленумом ЦК 1987 года и судьбой принятых им решений. Не мог не понимать этого и Рыжков. Но, видимо, положение главы правительства, крайне обостренное самолюбие и обидчивость, свойственные этому незаурядному руководителю, не позволяли более жестко отозваться о допущенных ошибках. А между тем решения по всем крупным хозяйственным вопросам принимались ведь коллективно на Политбюро. В их обсуждении участвовали министры, видные специалисты, ученые, чуть ли не в полном составе отделение экономики Академии наук. Да и в обществе они были поначалу встречены с энтузиазмом.
Это я говорю не к тому, чтобы хоть в малейшей мере снять ответственность за ошибки, допущенные на первом этапе экономической реформы. Нет, просто я думаю, что сидевшее во всех нас старое мышление еще не давало возможности предвидеть все последствия принимавшихся новых, оригинальных решений. Мы заглядывали вперед, как бы высовываясь из окон, оставаясь туловищами в «старой квартире». А значит, и поле обзора было ограничено. Но уже к середине 1989 года и особенно в следующем, 1990 году многое прояснилось. Стало возможным и необходимым двигаться вперед не на ощупь, не методом проб и ошибок, а разработав и приняв целостную программу экономической реформы.
Утверждение Рыжкова на посту Председателя Совета Министров СССР вылилось в длительную и содержательную дискуссию по вопросам экономической стратегии. Положение в народном хозяйстве было достаточно сложное, хотя, конечно, еще далеко от того глубокого кризиса, точнее сказать, трясины, в которую завели его последующие эксперименты по методу шокотерапии или даже шокохирургии. Нараставшие требования регионов, социальных слоев и профессиональных групп были тогда связаны не столько со спадом жизненного уровня, сколько с большими ожиданиями на быстрое его повышение. «Революция ожиданий» вызвала своего рода потребительский ажиотаж. Все торопились застолбить свои претензии к власти, которые раньше просто не смели предъявлять. А та, разумеется, была не в состоянии удовлетворить их. В то время даже самые трезвые и осторожные экономисты еще не пришли к печальному заключению: чтобы провести структурную перестройку экономики и выйти на уровень развитых стран, понадобится не год-два, а 15–20 лет.