Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

мечта — она факт — выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимает одинаково ученый русской и мужик — к[отор]ый говорит: пусть запишут нас в казаки и земля будет вольная»[1229]. Да не введет нас в заблуждение дважды употребленное в форме множественного числа слово «община»: из контекста вполне ясно, что речь идет не о передельно-уравнительной великорусской общине, а об общинах, или сообществах, казачьего типа, в которые могли объединяться переселенцы или беглые, то есть как раз те, кто стремился освободиться от любой — помещичьей ли, казенной или собственной деревенской — регламентации землепользования. (То-то собирательный мужик и просится в казаки…) Свойственное русскому народу решительное отрицание земельной собственности усматривается вовсе не в периодическом, жестко диктуемом демографической динамикой и налогообложением перераспределении земли внутри традиционной общины — напротив, под таким углом зрения она сама выступает разновидностью права собственности на землю, препоной между земледельцем и землей. Спустя десять лет протагонист АК и оказывается тем, хотя и не профессиональным, «ученым русским»[1230] из толстовского рассуждения, который пытается на условном языке если не строгой науки, то публицистики обосновать взаимосвязь между императивом «устройства земледелия» и народной тягой к переселению.

К Левину и вернемся. Что же само товарищество и пайщики после его женитьбы? В ОТ женатый Левин ни разу не показан нам занимающимся этой статьей своего хозяйства или хотя бы думающим о ней, несмотря на то что и во вторую по календарю романа страдную пору он погружен в хлопоты по управлению имением. Урожай с поднятого из залежи поля резуновской компании и маслодельные успехи Ивана-скотника — явно не на первом плане забот. Охлаждение Левина к своему эксперименту угадывается по умолчанию, но, как и во многих других случаях, любопытно взглянуть на то, как именно «изготовлено» умолчание. Сигнальный флажок над этой назревающей переменой в характеристике героя отыскивается в авантексте. В развернутой промежуточной редакции глав Части 6 о хозяевах и гостях в летнем Покровском, которую Толстой быстро и азартно писал в декабре 1876 года, впритык к сроку публикации этих глав[1231], Левин подробнее, чем в ОТ, объясняет Кити свое изменившееся понимание подлинного и задушевного в жизни. Представляя брата Сергея Ивановича образчиком человека, который живет сугубо головными интересами и «любит самое делание» в противоположность «делу», конечной и непосредственно переживаемой цели усилий, он так разделяет надуманное и настоящее в собственном опыте:

Если бы я мог любить эту свою политическую экономию и хутора, как я люблю свою землю, любил телят и коров своих, как, главное, я тебя люблю, тогда бы я делал, а то [до женитьбы. — М. Д.] я обманывал себя, и этого я теперь не могу[1232].

Под «хуторами», надо думать, подразумевается товарищество, с его отданными конкретным семьям или артелям отдельными угодьями, и они теперь совсем не так важны, как «своя земля», то есть хозяйство, которое Левин ведет сам, в качестве владельца, и где остаются его любимые телята и коровы. Годом же раньше первенство было за товариществом, заведенным отчасти в подражание хутору старика «на половине дороги». «Своей политической экономией» Левин называет недописанную книгу — вероятно, иронически, ибо до этого именно в политической экономии как особой, освященной авторитетом Европы науке («А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их» [323–324/3:29]) он усматривал досадное препятствие популяризации своих идей об отношении народа к земле в России.

Более того, в этой версии Левин уже в данной точке романа отступается от авторских и исследовательских амбиций. В том же разговоре с Кити речь заходит о недавно увидевшей свет и уже разруганной критиками книге Кознышева (согласно разбираемой версии, она выходит накануне второго лета по календарю романа, а не третьего, политически горячего, как в ОТ), и Левин заодно сообщает жене, что «бросил» писать собственную книгу. Остроумная аттестация, которую он дает ученому труду брата и последовавшей полемике: «Его книга прекрасна, но правда, что она уж и забыла давно о том, чего он хотел. <…> И он теперь пишет ответ, который уже забыл даже про то, что говорила книга, которая сама забыла про то, чего она хотела, и так и идет» — подчеркивает тщету подобных интеллектуальных предприятий как таковых в глазах приверженца «настоящего дела»[1233]. В их разреженной атмосфере книги, рецензии на них и ответы на рецензии наделены агентивностью — устремлениями и памятью — наравне с человеком.

Правка именно этого фрагмента, сделанная уже перед самой сдачей первой половины Части 6 в печать[1234], произвела на соответствующем участке романа эффект недосказанности вокруг фигуры Левина — агрария и теоретика «устройства земледелия». В ОТ на вопрос Кити: «Разве ты тоже не делаешь для других? И твои хутора, и твое хозяйство, и твоя книга?..» — он отвечает, что делает это «как заданный урок» (472/6:3)[1235]. Урок уроком, но это пока не полное разочарование. Пишущий — хотя бы «за кадром» повествования — Левин не поддался быстрой трансформации под пером своего творца. Персонаж лишен прежней черты увлеченности миссией во имя общего блага, но его работа над собственной книгой все-таки остается элементом сюжета еще на полгода в хронологии действия (и лишь примерно на два месяца — в генезисе и сериализации романа: ближе к концу создания АК на единицу времени писания приходилась бóльшая, чем на прежних этапах сериализации, протяженность времени действия[1236]).

В последний раз в ОТ мы встречаемся с книгой Левина — и она еще вполне помнит «про то, чего она хотела», — в одной из глав Части 7, в Москве третьей зимы по календарю романа, где Левин в ожидании родов жены вовлекается в непривычно широкий для себя круг общения. Прошло почти два года с тех пор, как он задумал книгу. В числе других времяпровождений он читает отрывки из, кажется, объемистой рукописи[1237] — увы, чтение не достигает нашего слуха — своему университетскому однокашнику, профессору-естественнику Катавасову и знакомится через него с Метровым — известным «петербургским ученым, занимающимся социологией» (566/7:2).

Хотя этот эпизодический персонаж не слишком выделяется в толстовской галерее гелертерских типов, в нем угадываются значимые аллюзии к современным публицистическим и научным дебатам. Социология в середине 1870‐х годов оставалась относительно новым понятием. «Я, разумеется, не социальный профессор <…>», — спешит оговориться Свияжский в беседе, бывшей полутора годами ранее, советуя Левину ознакомиться с европейской литературой по проблематике социального обеспечения пролетариата (317/3:27). Имя Метрова Левин уже знает по недавней статье «против общепринятого политико-экономического учения», или, как сказано чуть дальше, «учения экономистов», которое