Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

отвергается и им самим, но совсем не уверен, что найдет в авторе статьи «сочувствие <…> к своим новым взглядам» (568, 569/7:3). Определению «общепринятое», в особенности с точки зрения противящегося интеллектуальным модам Левина, более всего соответствовало действительно авторитетное на тот момент либеральное, фритредерское направление, постулирующее благотворность невмешательства государства в экономику (laissez-faire). Свобода предпринимательской конкуренции и мобилизации частной земельной собственности являлась, разумеется, мантрой этой школы. Бум акционерных компаний для строительства железных дорог, поощрявшийся непотопляемым, несмотря на кризисы, министром финансов М. Х. Рейтерном, символизировал влиятельность «экономистов»[1238].

Социология же — пока еще не в смысле сложившейся и признанной академической дисциплины — ассоциировалась с позитивистской анатомией общества, с установкой на выявление закономерностей общественного развития[1239]. Полемика «социологов» с «экономистами» могла быть в большей степени столкновением идеологий, чем состязанием парадигм научного знания. В Метрове, спорящем с приверженцами экономического либерализма (и при этом вроде бы непохожем на радикала народнического толка), можно предположить сторонника этатистского, регулятивного подхода к экономике — в противовес апологии спонтанного прогресса. Уже оформлявшаяся в ту пору, имевшая своих теоретиков и глашатаев[1240], эта доктрина ляжет в основу правительственного курса в грядущее царствование Александра III[1241].

Каким бы ни виделся Толстому ближайший аналог его лишь схематично обрисованного, но наделенного своей семантикой персонажа в современной роману интеллигенции, понятно в целом, чем статья Метрова расположила к себе Левина. Критика экономического либерализма могла ставить под сомнение и идеал интенсивного хозяйства, основанного на прибыльных инвестициях в частную собственность (а Левин настойчиво отрицает применимость к российскому земледелию самой концепции ренты). В самом же разговоре профессионала с дилетантом взаимопонимания не возникает, и вина за это падает не только на Метрова, пусть даже если непосредственной функцией данного персонажа является демонстрация того, как в ученом диалоге притязание на обмен знанием обессмысливается потребностью обоих собеседников в адресате для своего монолога и тщеславной иллюзией, будто встречный монолог произносится специально для тебя.

«[М]не понравилось, как естественнику, то, что он не берет человечества как чего-то вне зоологических законов, а, напротив, видит зависимость его от среды и в этой зависимости отыскивает законы развития», — так представляет Метрову левинский проект зоолог Катавасов. Левин не вполне оправдывает эту рекомендацию: вместо того чтобы принять подачу и развить — к вящей радости сегодняшнего экологически просвещенного читателя — тему зависимости трудовой деятельности человека от природных факторов, он сбивается на заданном в лоб вопросе Метрова о том, в чем же заключаются «особенные свойства русского рабочего» — в «зоологических, так сказать, его свойствах или в тех условиях, в которых он находится». Опасаясь, возможно, упрека в некорректном применении дарвинизма, Левин торопится пустить в ход свою наиболее выспреннюю и наименее сочетаемую с естествоиспытательской индукцией генерализацию — допущение, что «русский рабочий имеет совершенно особенный от других народов взгляд на землю» (568/7:3).

Сравнение редакции наборной рукописи и ОТ в этой точке высвечивает самый момент вторжения политической злобы дня в трактовку персонажа как участника ученой беседы. В наборной рукописи мы находим в словах Левина парафраз цитированной выше ключевой формулировки из Части 3, где герой впервые определяет для себя главный тезис начатой книги: «[О]н стал говорить о том, что самый народ сознает всегда свое призвание и что призвание русского народа есть заселение огромных пространств»[1242]. По сравнению с исходной версией формулировки (324/3:29) акцент на предполагаемой осознанности призвания усилен — чуть ли не в духе идеи о manifest destiny, предначертанной миссии, — и он достигает ОТ, но вместе с еще более звучной нотой, добавленной в текст уже на последнем этапе, перед публикацией соответствующего журнального выпуска: «[О]н поторопился прибавить, что, по его мнению, этот взгляд русского народа вытекает из сознания им своего призвания заселить огромные, незанятые пространства на востоке» (568–569/7:3; курсив мой)[1243]. Отзвук этой конкретизации слышится и в последующем резюме мини-лекции Метрова, где тот, явно реагируя на возражение Левина, признает, что «в восточной, самой большой части России рента еще нуль» (но предостерегает собеседника — надо сказать, резонно — от умозаключений «об общем призвании народа» и, несмотря на расхождения с экономистами, трактует «положение русского рабочего только с точки зрения капитала, заработной платы и ренты») (569/7:3). Левин, таким образом, ведет речь не только о направлении миграции, но и об огромном крае в составе страны.

Мотив российского Востока в завершаемой АК прямо соотносится с тогда же очертившейся в уме Толстого заволжской географией «постоянного переселения русских», которое он намеревался воспеть в романе о народе — «силе завладевающей». Пространно цитированная выше запись С. А. Толстой об этом замысле датируется именно мартом 1877 года[1244], когда и вышла первая половина Части 7 с главой о Левине и Метрове. Между тем уже годом ранее, в 1876-м, ориенталистские коннотации понятия «Восток» — азиатский край, не затронутая цивилизацией территория («незанятые пространства»!) — стали особенно актуальны[1245]. Причиной тому был все углублявшийся кризис на подвластных Порте Балканах, к которому в России по традиции, сложившейся в европейской дипломатии, прилагалось наименование «Восточный вопрос». Выход мартовской порции толстовского романа всего на какую-то пару недель опередил объявление Александром II войны Турции в апреле 1877 года. И хотя встреча у Катавасова происходит на отрезке романа, коррелирующем с зимой 1875/76 года, когда Восточный кризис только начинался, в сцене повевает той продолжительной панславистской и антитурецкой ажитацией, очередной всплеск которой совпал по времени с написанием и публикацией этих глав. Напомню: прежде чем обратиться к книге Левина, хозяин и гости обмениваются новостями о военных действиях черногорцев против турок и о том, как «смотрят в высших сферах в Петербурге на последние события» (568/7:3). Когда Толстой готовил эту порцию текста к сдаче в печать, предметом наиболее оживленных политических толков была позиция императора, долго колебавшегося между военным и дипломатическим путями разрешения конфликта (см. гл. 4 наст. изд.).

В этом свете указание Левина на еще не колонизованный восточный край обнаруживает полемическую заостренность: перспективе внешней экспансии, увлекавшей многих его соотечественников в ту самую минуту, противопоставляется задача хозяйственного освоения собственного Востока. Недописанная книга, где эта мысль должна быть аргументирована, не становится вновь, как было в начале, «настоящим делом» для ее автора, но помогает ему не поддаться ложному массовому энтузиазму.

4. «Куда класть?»: Чего не понял и что постиг Левин на дворянских выборах

Тема Левина перед лицом коллективного воодушевления возвращает нас в Часть 6, точнее в ее финальные главы, непосредственно предшествующие зимней московской половине Части 7. Составляющий их живописный очерк происходящих