Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

как мне слышится, сквозит еще отчетливее, чем в зарисовках мытарств с мужиками-пайщиками. Задуманное и уже начатое сочинение, «сообразно мечтаниям Левина, должно было не только произвести переворот в политической экономии, но совершенно уничтожить эту науку и положить начало новой науке об отношениях народа к земле <…>». На перспективы же применения своей теоретической модели Левин смотрит решительно глазами фантазии:

«Это дело не мое личное, а тут вопрос об общем благе. Все хозяйство, главное — положение всего народа, совершенно должно измениться. Вместо бедности — общее богатство, довольство; вместо вражды — согласие и связь интересов. Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира» (324, 325/3:30).

По сюжету романа, прежде чем работа Левина над книгой и организацией товарищества прерывается его сватовством и венчанием, он совершает упомянутую выше поездку в Европу. В фабуле Левин, в подавленном состоянии, вскоре после встречи с тяжело больным братом, уезжающий из Москвы за границу, пропадает для читателя из виду до того времени, когда — через два-три месяца (и уже в глуби Части 4) — он оказывается в Москве на обратном пути. Журнальный текст АК был вовсе скуп на какие бы то ни было ретроспективные сведения о его путешествии[1213]. И только летом 1877 года, подготавливая первое книжное издание, Толстой переписал эпизод разговора Облонского с вернувшимся и переставшим думать неотступно о смерти Левиным, благодаря чему в ОТ мы узнаём, что тот успел побывать «в Германии, в Пруссии, во Франции, в Англии, но не в столицах, а в фабричных городах», и что он по-прежнему убежден в первостепенной важности для России проблемы «отношения народа к земле», а не облегчения положения городского пролетариата (355/4:7)[1214]. Хотя на момент этого дополнения уже вышли последние части романа с Левиным, разочаровавшимся в своем исследовании, Толстой не упустил случая дать герою высказать лишний раз идею о залоге аграрного преуспеяния России, которую он сам, автор, продолжал разделять и после завершения романа.

Во второй половине романа совсем немного мест, где Левин занимается делами товарищества, пишет книгу, размышляет или говорит о ней; автор не предоставляет герою новой возможности мечтать о плодах своего начинания так по-юношески упоенно, как у того получается в первые месяцы этих занятий. Тем не менее сам сюжетный ход — вызревание кажущегося столь актуальным опуса о народе и земле — получает развитие и как имманентный роману мотив тщетности социального альтруизма, и как стимул для диалога между романом и волнующей его автора злобой дня «внешнего» мира.

Своего рода проспект книги, он же единственный — и то с поправкой на непрямую речь — сколько-нибудь развернутый образчик прозы Левина, представлен нам лишь в одном эпизоде. Он относится уже к периоду после женитьбы на Кити, когда забота об «общем благе» начинает терять для Левина свежесть подлинного дела, пусть даже делаемого только для того, чтобы не думать о конечности жизни[1215]. Этого Левина, который уже новой весной корпит над рукописью в своем кабинете под взглядом жены, сидящей с шитьем за его спиной, отделяет по календарю романа от летнего зачина его холостяцкого эксперимента более полугода. Временной интервал между этими сплотками левинских глав (Частей 3 и 5, соответственно) в генезисе текста был на пару месяцев короче: сегмент с непрямой цитатой из исследования Левина был, как и бóльшая доля материала о первых месяцах его семейной жизни, написан почти с нуля незадолго до выхода в свет соответствующей порции романа в апреле 1876 года[1216].

В интересующем нас отрывке Левин объясняет «невыгодное положение земледелия в России» с позиции, озадачивающе архаичной для середины 1870‐х годов:

Он доказывал, что бедность России происходит не только от неправильного распределения поземельной собственности и ложного направления [труда? — М. Д.][1217], но что этому содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за собою централизацию в городах, развитие роскоши и вследствие того, в ущерб земледелию, развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника — биржевой игры. Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают, только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере в определенные условия; <…> что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическою необходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому <…> для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны, у нас только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.

Прежде чем телепатическое внушение Кити («Хочу, чтоб он оборотился… Хочу, ну!») прерывает его работу, Левин успевает повторить вслух только что написанное, благодаря чему эта фраза только одна и доходит до нас не в монотонном пересказе нарратива (правда, возможно не без ляпсуса, затемняющего важный мотив силы, сил, со стороны другого медиума — толстовского копииста): «[О]ни отвлекают к себе все соки [силы? — М. Д.] и дают ложный блеск» (408/5:15)[1218].

В столь безапелляционном отстаивании примата сельского хозяйства в экономике и социальной жизни, а также инвективах против «ложного блеска» урбанизма и индустриализации Левин прямо-таки проводит взгляды физиократов второй половины XVIII века. Анахронизм только оттеняется сопоставлением с самим Толстым той поры. Действительно, в романе о народе — «силе завладевающей», который он, как мы уже видели, обдумывал начиная с 1875 года, мужик-землепашец должен быть стать центральным типом. В одной из позднейших — 1877 года — записей Софьи Андреевны, наблюдавшей формирование замысла, герой описывается как «переселенец, русский Робинзон, который сядет на новые земли (Самарские степи) и начнет там новую жизнь, с самого начала мелких, необходимых, человеческих потребностей», а главная мысль произведения определяется сходно с уже цитированной более ранней записью, но теперь упор по-левински сделан на хозяйство: «[Н]арод и сила народа, проявляющаяся в земледелии исключительно»[1219]. Даже спустя еще шесть лет, уже оставив намерение создать такой роман и, больше того, резко настроенный теперь против самой идеи завладения каким бы то ни было имуществом, — тогда-то и была написана притча «Много ли человеку земли нужно?» — Толстой так передавал в письме жене впечатление от переселенцев, встреченных им на пути в самарское имение: «[О]чень трогательное