Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

помощью в трудные годы[1200]; Левин надеется втянуть свободных крестьян в товарищество гарантией «барыша», как он настойчиво — на простонародный лад — называет прибыль. В конечном же счете он замахивается ни много ни мало на то, чтобы сохранить — как это понимал и Толстой — существовавшую при крепостном праве взаимозависимость двух сельских сословий, а главное — благотворную общность интересов (хорошего) помещика и (хорошего же) крестьянина.

Забегая вперед, отмечу, что в первоначальной редакции заключительной части АК, то есть третьим по календарю романа летом, Левин, бросивший вскоре после женитьбы эксперимент с товариществом и — явная тематическая и композиционная параллель с эпилогом «Войны и мира» — хозяйствующий теперь положившись целиком на здравый смысл и интуицию, устраивает некую «нового рода барщин[у]» (особым манером организованное выполнение свободными крестьянами той или иной работы в его хозяйстве «за известную плату»), и его прозывают за это «ретроградом»[1201]. Здесь отзывается и «дружная барщина» Ростова, и габитус «закоренелого крепостника», который с первого взгляда Левин опознал во встреченном им у Свияжского седоусом помещике. Последовавшая в черновиках правка, устранив парадоксальную барщину, включила в круг хозяйственной деятельности персонажа, как она в конце концов обрисована в эпилоге, другую не самую уже обычную в 1870‐х годах помещичью заботу: «[Н]ельзя было спустить и отсрочить оброк мужикам-неплательщикам» (663/8:10)[1202]. Левин, под занавес повествования взыскивающий со своих бывших крепостных оброчные недоимки, тем более странноват, что о крестьянах в его Покровском, еще не вышедших из временнообязанного состояния (то есть еще не вносящих выкупные платежи за свои земельные наделы прямо в казну), нигде в предыдущих семи частях книги прямо не говорится[1203].

В первое лето романного действия мы не застаем Левина за сбором анахроничного оброка, но тут он демонстрирует весьма своеобразное воззрение на саму состоявшуюся за полтора десятилетия перед тем — когда он еще учился в университете — отмену крепостного права. В уже упомянутом споре с братом Сергеем Кознышевым — олицетворением рассудочно пестуемой гражданской ответственности — он запальчиво отстаивает мнение о том, что лишь непосредственная личная заинтересованность, а не абстрактная идея общего блага может обусловить поддержку сколько-нибудь состоятельным дворянином новых институтов и порядков. В противоположность введенным в 1864 году всесословным земским учреждениям и мировым судам — бесполезным, как видится теперь Левину, для добронравного и честного помещика, — отмена крепостного права парадоксально оправдывается им с позиции дворянской выгоды — только не материальной, а нравственной: «Освобождение крестьян было другое дело. Тут был личный интерес. Хотелось сбросить с себя это ярмо, которое давило нас, всех хороших людей» (235/3:3)[1204]. Но если Левин и приветствует реформу 19 февраля 1861 года как избавление прежде всего дворян от морально гнетущего бремени душевладения[1205], то экономические, да и, в общем-то, социальные последствия освобождения он оценивает критически. И если процитированный парадокс героя присутствует уже в датируемом 1874 годом исходном автографе летних деревенских глав Части 3[1206], то основной материал о самой практике хозяйствования, заставляющей Левина прислушаться к суждениям «крепостника», включается в роман позднее — после начала сериализации и по мере подготовки очередных журнальных выпусков.

Паевое предприятие Левина есть с чем соотнести и в собственном помещичьем опыте Толстого, как он отражен в его нехудожественной прозе, и в тогдашних дебатах по социально-аграрной проблематике. Наиболее релевантен в этом отношении толстовский набросок, известный под публикаторским заглавием «Заметка о фермерстве». Он написан летом 1856 года под свежим впечатлением от отказа яснополянских крепостных принять предложенные владельцем и, на его взгляд, весьма благоприятные условия освобождения. Недоверие крестьян, подозревавших, что барин хочет украсть у них воистину щедрые, царские условия грядущей общей отмены крепостничества, побудило 28-летнего помещика к размышлениям о том, как правительство, не касаясь дворянского права собственности на землю, могло бы содействовать соглашениям между владельцами и крестьянами о пользовании землей. Толстой полагал, что при минимуме законодательной регламентации сила экономической необходимости заставит помещиков вычленить из крестьянской массы класс фермеров и связать себя с ним узами взаимной выгоды:

[Надо] укрепить за ними [крестьянами. — М. Д.] необходимое количество земли. Укрепив ее, помещик будет в зависимости от их работы и принужден будет, — большой по величине, малый по незначительности, — отдать им. Кому он отдаст? Не всем равно. Способнейшим. — Выходит фермерство с собственностью. — Дворянин не может быть земледельцем, ибо будет наравне с низшим классом — вражда; демократия невозможна по неравенству образования. Двор[янин] будет же защит[ником] крестьян, потому что его земля будет в руках их[1207].

Наделение крестьян землей за выкуп было впоследствии произведено по совсем другой методе — скорее консолидируя, чем разлагая («не всем равно») общину. Левин, однако, на свой страх и риск делает нечто подобное намеченной его творцом за двадцать лет перед тем схеме решения земельного вопроса, когда зазывает в паевое товарищество в своем имении «способнейших» из знакомых ему «мужиков работников». Более того, сквозь призму сформулированного Толстым — пусть даже лапидарно и отвлеченно — плана создания «фермерства с собственностью» особенно отчетливо видно слабое место начинания Левина: ему надо убедить пайщиков в том, что отведенная под «статьи» земля действительно «будет в руках их».

***

В невымышленной реальности одним из своеобразных предшественников Левина (в смысле не происхождения этого компонента сюжета в романе, а типологической параллели) был довольно известный на рубеже 1850–1860‐х годов приверженец сословных привилегий дворянства Н. А. Безобразов. В небольшой брошюре, написанной в 1863 году как отклик на дискуссию в Вольном экономическом обществе, Безобразов старался дискредитировать перспективу применения вольнонаемного труда в частном предпринимательском хозяйстве помещика после выкупа крестьянских наделов в собственность. Раздел имения между помещиком и общиной на праве собственности, утверждал он, приведет к непреодолимому взаимному отчуждению двух сторон: «В одной половине водворится общинное хозяйство <…> [которое] ежедневно будет раздираемо стремлением к участковому или душевому хозяйству, т. е. к хозяйству атомистическому <…> В другой половине учредится хозяйство пустопоместное, в котором землевладелец будет постоянно <…> биться из приискания рабочих рук. Итак: там — хозяйство без головы и нескончаемое брожение; тут — хозяйство без рук и непрерывное изнеможение». Избежать этого позволила бы «обдуманная обстановка сельских отношений», способная «внушить рабочей силе и поземельному капиталу взаимное сочувствие». Предлагая признать за землевладельцем-дворянином ряд административных полномочий и дисциплинарную власть, а за «сельским обществом» — законное право на пользование землей внутри имения и на выход из этого состояния, Безобразов в особенности ратовал за поддержание некоего чувства коллективизма между помещиком и подопечным ему населением. Этот коллективизм противопоставлялся обезличенному механизму хозяйства с вольным наймом временной рабочей силы, где