Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

(В ОТ Кити воздействует на мужа тоньше, ставя его перед фактом пошива по ее заказу восьмидесятирублевого мундира, необходимого для присутствия на выборах [542/6:26].) Приехав в Кашин вместе с Кознышевым, «одним из главных двигателей предстоящего важного переворота», Левин «виделся со всеми другими двигателями, присутствовал при совещаниях и знал всю важность предстоящего дела»[1252]. ОТ более сдержан в описании неожиданно активно социализирующегося Левина, но та же мотивация ясно подразумевается и здесь: «С тех пор как он женился, Левину открылось столько новых, серьезных сторон, прежде, по легкомысленному к ним отношению, казавшихся ничтожными, что и в деле выборов он предполагал и искал серьезного значения» (543/6:26).

Эта установка мало помогает Левину, и особенно мало тогда, когда дело доходит до кульминационного пункта повестки дня — выборов губернского предводителя: «Левин стоял в маленькой зале, где курили и закусывали, подле группы своих, прислушиваясь к тому, что говорили, и тщетно напрягая свои умственные силы, чтобы понять, что говорилось». Его недоумение углубляется при виде того, как дебатируется вопрос о признании права голоса за участником собрания, находящимся под следствием: «Взгляды и лица были еще озлобленнее и неистовее речи. Они выражали непримиримую ненависть. Левин совершенно не понимал, в чем было дело, и удивлялся той страстности, с которою разбирался вопрос о том, баллотировать или не баллотировать мнение о Флерове» (545/6:27; 547/6:28). В типичном для деконструирующего Толстого регистре остранения впечатление героя от самой обстановки голосования передается в версии наборной рукописи с добавочным юмором (в ОТ деталь не включена): «Левин вошел в залу, получил шарик беленький и должен был класть его под скворечницу с зеленой занавеской»[1253]. Так описан самый локус священнодействия — баллотировочный ящик, куда, поместив обе руки для соблюдения тайны вотирования хотя бы номинально (движения локтей могли легко выдать секрет[1254]), опускали деревянный шар — в правую секцию «за», в левую — «против»; к слову, не только «осторожность» при опускании шара, дабы «никто не мог видеть, в которую сторону» он кладется, но и зеленый цвет сукна, которым покрывался ящик, предписывались буквой закона[1255]. (А вот что касается шара, то предписывалась не его белизна, а изображение на нем герба губернии; толстовский «шарик беленький», возможно, ассоциативно произошел от «скворечницы»: чем баллотировка шарами не откладка яиц в гнездо?) Вопрос о злополучном дворянине поставлен наконец на голосование, и Левин, «совершенно забыв, в чем дело, и смутившись», обращается к Кознышеву «с вопросом: „Куда класть?“ Он спросил тихо, в то время как вблизи говорили, так что он надеялся, что его вопрос не услышат. Но говорившие замолкли, и неприличный вопрос его был услышан». Еще чуть позднее, в решающий момент выборов, вовсе приунывший — несмотря на неутихающее кипение страстей — Левин удаляется из залы собрания в закуток с закусками и, подкрепляясь котлеткой с фасолью, находит развлечение в разговоре со старичком-лакеем «о прежних господах» (548/6:28; 554/6:30).

Иными словами, практика соотнесения официальных правил с вошедшими в дворянский обиход способами организации групп поддержки и влияния на процесс голосования озадачивает героя так же, как и многих сегодняшних читателей. Преднамеренно или случайно, но в этих главах электоральная механика оставлена автором не до конца разъясненной. Чтобы объемнее увидеть Левина в его социальной ипостаси, стоит присмотреться к тому, на чем же именно он теряет первоначальный интерес к делу.

Начнем с того, что дворянское самоуправление в Российской империи не было настолько автономно, чтобы замещение его высшей выборной должности в губернии предоставлялось, на парламентский манер, исключительно воле большинства собрания (как может представиться при чтении толстовской сцены выборов). Согласно действовавшему в середине 1870‐х закону, изданному еще при Николае I, в 1831 году, и с тех пор корректировавшемуся лишь в частностях (вообще же сам институт дворянского собрания восходил к «Жалованной грамоте дворянству» Екатерины II), губернатор представлял министру внутренних дел, а тот — на «непосредственное усмотрение» императора непременно двух избранных кандидатов на должность губернского предводителя дворянства[1256]. По сложившемуся обычаю императоры утверждали того из них, кто получил большее число голосов. Однако, разумеется, буква закона не связывала монарху руки, так что и в правление Александра II не были абсолютно редки случаи, когда личность, взгляды, поведение или обстоятельства избрания, условно говоря, победителя вызывали высочайшее недовольство и должность уходила второму номеру[1257]. И номер первый, и номер второй именовались «старшими кандидатами» (по отношению к набравшим меньшее число голосов) и до высочайшего решения на их счет являлись равноправными соискателями должности.

Другой важный момент заключался в том, что кандидат мог быть признан «старшим» лишь в том случае, если он получил более половины голосов присутствующих членов. Вкупе с вышеописанным требованием двоицы это означало, что в этот день дворянские избиратели такой-то губернии в совершенно одинаковом составе и «в одно собрание» (этим гарантировалось «справедлив[ое] заключени[е] о старшинстве кандидатов») должны были непременно отдать больше половины голосов по крайней мере двум претендентам на должность[1258]. (Каждый избиратель имел полное право проголосовать за более чем одного кандидата.) Если же большинство — сколь угодно значительное — голосов получал лишь один претендент или если состав избирателей из‐за чьего-либо ухода или прихода менялся от одной вотируемой кандидатуры к другой, то баллотирование надлежало признать, по витиеватому определению из утвержденного Николаем I в 1835 году положения Комитета министров, «как бы вовсе не существовавшим»[1259]. Выборы в таком случае надо было начинать сызнова. Благодаря этим сложным правилам избирательные собрания удовлетворяли запросам как ценителей чинного ритуала, так и любителей ощущений, доставляемых азартной игрой.

Ситуация с первым и вторым претендентами, которые принадлежали к враждебным фракциям, как это и описано у Толстого, означала, что, желая опередить противника, надо было тем не менее обязательно позволить, а то и прямо помочь ему набрать больше половины голосов. Соперник являлся и союзником. Ведь, с одной стороны, без выдвинувшегося в предводители и прошедшего баллотировку влиятельного дворянина его менее известному, но амбициозному претенденту нельзя было бы выдвинуться кандидатом и тем самым получить шанс финишировать предводителем, а с другой — «забаллотированный» (не получивший большинства) номер второй лишал всех голосов и первого. Вытекающую отсюда тактику Облонский растолковывает — не очень успешно — Левину в ответ на вопрос, зачем «было враждебной партии просить баллотироваться того предводителя, которого они хотели забаллотировать»:

[В]осемь уездов согласны просить [нынешнего предводителя баллотироваться. — М. Д.]; если же два откажутся просить, то Снетков может отказаться от баллотировки. И тогда старая партия может выбрать другого из своих, так как расчет весь будет потерян. Но если только один