Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

в другом, предстает результатом выработанного в себе доверия к собственной интуиции, наитию — в противовес «гордыне разума», общим местам коллективного знания. И вот эта-то выработка прослеживается уже в главах о первом семейном лете в деревне. Если через год, в эпилоге, интроспекция Левина увенчивается безошибочным, как ему кажется, ощущением обретения веры в Бога, то первые пробы предпочтения чувства, наития — строгой рефлексии он делает в сфере дольней, именно как дворянин-землевладелец конкретной эпохи 1870‐х. Показательный пример — не раз подвергавшийся анализу в толстоведении[1273] спор между Левиным и Облонским на охоте, в крестьянском сенном сарае, о социальной несправедливости[1274].

В споре, спровоцированном упоминанием некоего «железнодорожного богача» Мальтуса (явная метонимия мальтузианства, посредством чего подсвечивается вводимая тема социальных язв индустриальной эры)[1275], Левин не без сословной спеси осуждает новые коммерческие профессии и занятия как приносящие несоразмерное затраченному труду богатство. Дворянская неприязнь к нуворишам — черта, в которой герой, вопреки своей единичности, сходится с собратьями по сословию. Но на подначку Облонского — объяснить, почему же нажива концессионера бесчестнее, чем доход с большого помещичьего хозяйства, — у Левина нет готового ответа. Он избегает оперировать доводами рассудка и упирает на интуитивное восприятие проблемы: «Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но…» (494/6:11; курсив мой).

Последовавшая ироническая ремарка Облонского о возможности, коль скоро «ты чувствуешь», исправить несправедливость путем отдачи мужику всего имения ставит Левина лицом к лицу с дилеммой: «Я вовсе не убежден [в отсутствии у себя права владеть имением. — М. Д.]. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье». Единственный выход из этой дилеммы[1276] таков, что требует положиться на инстинктивно постигаемую рутину жизни: «Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им [мужиком. — М. Д.]». Но острота переживания несправедливости не становится от этого меньше, и в конце разговора Левин, которому кажется, что он, «насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства», выставляет критерием справедливости, в сущности, субъективное впечатление, приравниваемое им к этакой нутряной правде: «[Е]сли бы это [преимущества высшего сословия при наличном общественном устройстве. — М. Д.] было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват» (495, 496/6:11; курсив мой).

Об императивности этого «надо чувствовать» дает представление конспективная маргиналия, сделанная автором на одной из страниц автографа с главами об охоте: «Ком[м]унизм прав»[1277]. Таково, видимо, должно было быть — в прямой речи или внутреннем монологе — эхо сомнений Левина, ищущего ответ на вопрос о грани между честным и бесчестным богатством. Толстой не претворил этой наметки в конкретный отрезок диалога: в отличие от бывшего годом раньше спора с братом Николаем, пикировка Левина с Облонским в Части 6 ни в черновых редакциях, ни в ОТ не касается прямо социалистических доктрин. Тем не менее сама последовательность, с которой употребляется глагол «чувствовать», ясно намекает на то, что предвидимые героем возражения против его своеобычного понимания социальной справедливости — будь то возражения с позиции идеала всеобщего равенства или с какой-либо иной — ему нелегко одолеть при помощи рассудочного мышления и формальной логики.

***

Левин в свете одного интертекстуального сопоставления

(Уместное отступление)

Спор о социальном неравенстве в Части 6 обнаруживает, как мне представляется, добавочный смысл при сопоставлении АК с романом Энтони Троллопа «Премьер-министр» («The Prime Minister»), первое издание которого вышло как раз в 1876 году. О том, что Толстой тогда же прочитал — хотя бы частично — роман и вынес из этого знакомства самое благоприятное впечатление, свидетельствует строка из концовки его письма брату Сергею от 10 или 11 января 1877 года: «„Prime Minister“ — прекрасно»[1278]. Иными словами, Толстой рекомендует только что вышедший английский роман в самый разгар дописывания своего собственного; вероятно, само чтение предшествовало начавшемуся около 20 ноября 1876 года периоду увлеченной работы над последними частями АК, включая 6-ю.

Сходный с АК свободной — даже почти условной — фабульной сцепкой сюжетных линий и совпадением времени действия со временем создания, «Премьер-министр» в значительной своей части — это история о государственном муже, но без рассказа о политике как таковой. Главный герой и этой отдельной книги, и целого цикла из шести романов[1279] — баснословно богатый аристократ, парламентский либерал с поколениями предков-вигов, благородный и болезненно щепетильный Плантагенет Паллисер, герцог Омниумский (Duke of Omnium), становится главой коалиционного кабинета против собственной воли, безо всякого желания оставлять прежнюю правительственную роль профессионала в определенной области. Если действительная политическая ситуация в Англии в то десятилетие была раскалена (по меркам минувшего эона) фронтальной борьбой между тори во главе с Б. Дизраэли и либералами во главе с У. Гладстоном, то в альтернативной реальности троллоповского романа именно эта борьба приводит к необходимости, во-первых, компромиссной фигуры на посту премьер-министра и, во-вторых, политического курса, заключающегося в воздержании от инициирования ненужных перемен. «Продолжительный период спокойного, а потому хорошего управления с минимумом новых законов был бы тем величайшим благом, которое страна могла бы получить», — изрекает старший коллега и наставник героя[1280]. Возможно, идеал аполитичного, совестливого и нелюдимого политика-аристократа, к тому же предъявленный читателю как поучительный контраст в год общественных страстей вокруг Восточного кризиса и в Англии, и в России, — этот идеал был в числе достоинств романа, которыми тот заслужил толстовскую оценку «прекрасно».

У АК имеются с «Премьер-министром» и тематические параллели, и перекличка в деталях. Неформальное влияние женщин в политической сфере вообще и их влияние на карьеры мужей в частности — одна из главных тем, связанных с протагонистом, весьма важная для понимания его образа. Определенное сходство этой материи с последовавшим в генезисе АК именно в конце 1876 года развитием образа Каренина, в Части 5 подпадающего влиянию политически амбициозной графини Лидии Ивановны, подчеркивается созвучием между двумя эпизодами: в «Премьер-министре» жена героя, леди Гленкора, делясь с наперсницей планами закулисного участия в политике, полушутя предлагает ей сформировать женский кабинет[1281]; в АК придворные фантазируют насчет возглавляемых светскими дамами министерств, в одно из которых помощником прочится Каренин (433–434/5:24)[1282].

Подобия множатся в Части 6, причем в тех самых главах, которые создавались наново в конце 1876 — начале 1877 года, перед самой публикацией в январском и февральском номерах «Русского вестника». Есть у Троллопа