Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

предстает вдохновляющим примером, приходится младшим сыном давнему знакомцу Левина, «мужу братниной кормилицы» (260–262/3:11–12)[1301]. Иначе говоря, упоминания в первом черновике Части 8 сестриной деревни и родни кормилицы — а сама фигура крестьянской кормилицы дворянского ребенка здесь символична, — отсылают ко много более ранней в повествовании теме Левина, ищущего устроения своей жизни вне и помимо любви к Кити.

В следующей редакции, вошедшей в наборную рукопись, разговор о том же предмете происходит уже не в имении сестры, а в «дальней деревне» на границе с собственным имением Левина. Прозрение обставляется здесь выразительными частностями контрастного свойства: вещие слова «Он для души живет» произносит не уважаемый старик, а «пьяница и краснобай», от которого герой «никак не ждал поучения и разъяснения занимавших его вопросов»; но слова сказаны — и потрясенный Левин спешит уйти, «приподняв шляпу мужику» вместо простого взмаха рукой или кивка, то есть на минуту утрачивает владение социально маркированным языком тела[1302].

Решающая правка этого места была сделана, по всей вероятности, в корректуре первого набора для журнальной публикации. Соответствующий корректурный лист не уцелел, но в гранках второго набора для журнала (где отделка продолжалась) сцена разговора, озаряющего Левина[1303], в главном и в большинстве частностей — здесь разговору уже предшествует молотьба — гораздо ближе к ОТ, чем к наборной рукописи или исходному автографу. Восстановив крестьянскую респектабельность собеседника Левина и нарекши его Федором, правка оговорила его место жительства и приставила к испытываемой молотилке подавальщиком, как он и именуется раз за разом, созвучно предстоящей ему роли подателя слов, столь важных для героя. Цитирую сразу ОТ:

Подавальщик был из дальней деревни, из той, в которой Левин прежде отдавал землю на артельном начале. Теперь она была отдана дворнику внаймы.

Левин разговорился с подавальщиком Федором об этой земле и спросил, не возьмет ли землю на будущий год Платон, богатый и хороший мужик той же деревни.

— Цена дорога, Платону не выручить, Константин Дмитрич, — отвечал мужик, выбирая колосья из потной пазухи.

— Да как же Кириллов выручает?

— Митюхе (так презрительно назвал мужик дворника), Константин Дмитрич, как не выручить! Этот нажмет, да свое выберет. Он хрестьянина не пожалеет. А дядя Фоканыч (так он звал старика Платона) разве станет драть шкуру с человека? Где в долг, где и спустит. Ан и не доберет. Тоже человеком (665–666/8:11)[1304].

Этот короткий диалог, предшествующий произнесению сакраментальных слов, успевает внести значимые штрихи в картину левинского хозяйства. Наконец-то ОТ недвусмысленно сообщает о том, что эксперимент с товариществом («фантазия артели» в цитированном выше черновике) сошел на нет после женитьбы Левина: обрабатывавшаяся артелью земля в дальней деревне еще в прошлом году была отдана в аренду тамошнему дворнику на рыночных условиях, за немалую плату, и хотя тот ее исправно внес, Левин думает уже о новом благонадежном съемщике. Как именно состоялся роспуск товарищества и как его восприняли члены-крестьяне, которым увлеченный своей идеей барин говорил когда-то об «общей земле» и «барышах», — можно только гадать. (И авантекст не дает на этот счет никакой подсказки.) Однако и генезис текста, и его мотивная аура наделяют этот быстротечный хозяйственный эксперимент неким высшим смыслом.

Устойчивый мотив дальнего в изображении хлопот Левина по товариществу, как уже отмечалось выше при рассмотрении сельских глав Части 3, выражается не только географически, в расстоянии, отделяющем левинскую усадьбу от артельных полей, но и в проступающем даже в беглых зарисовках типе этих крестьян, которые, заметим еще раз, несмотря на статус эпизодических персонажей, никогда не безымянны в тексте. Это земледельцы, судя по всему, индивидуалистического склада — дальние по отношению к общине как хозяйственной структуре, стремящиеся отдалиться, освободиться от экономической власти мира, чего-то, как и Левин, по-своему ищущие. И даже когда проект, призванный согласовать «инстинкты» земледельца с нуждами земледелия, оставлен, мучительные для Левина раздумья о другом — о вере выходят из замкнутого круга при посредстве все той же дальней деревни и ее успешно хозяйствующих крестьян, в связи с таким сугубо практическим делом, как подыскание съемщика земли. (Nota bene: не стоит усматривать в Платоне, он же «дядя Фоканыч», отражение авторской симпатии к общине: божеское обращение этого богатого хозяина с должниками и нуждающимися вовсе не обязательно предполагает сознательную поддержку уравнительных общинных порядков, то есть общины как экономической силы.)

Слова Федора катализируют пространное рассуждение Левина. Интуитивное, глубоко личностное постижение добра герой противопоставляет заемному «разуму», под которым понимаются прежде всего усвоение циркулирующих в образованном обществе идей и настроений и абсолютизация научного, рационального знания[1305]. Подготовил же Левина к этому откровению опять-таки новый опыт управления имением — следование своему чутью в повседневных делах хозяйства, где, согласно меткому определению из цитированного выше пассажа черновика, совесть и извлечение выгоды взаимно уравновешивают друг друга[1306]. Развернутое в ОТ до длины половины главы описание левинских приемов читается как свод не столько предустановленных, сколько обуславливаемых живыми прецедентами правил. Правила эти сочетают в себе, в варьирующихся пропорциях, суровый прагматизм с гуманным — впрочем, тоже по-хозяйски прагматичным — снисхождением к чрезвычайным обстоятельствам и с дворянским неприятием коммерциализации милых сердцу угодий имения. Неразделимо с Левиным — упорным и одиноким искателем веры действует и на этом, финальном, отрезке романа Левин — помещик определенной имущественной страты, живущий в известной хозяйственно-географической зоне Великороссии, где, к примеру, обезлесение стало серьезной угрозой сельскому хозяйству и где сравнительная обеспеченность крестьян с 1861 года собственными земельными наделами замедляет формирование отчаянно нужного помещикам рынка дешевой рабочей силы. Вот характерный отрывок:

Нельзя было пропустить приказчику то, что лужок не был скошен и трава пропала задаром; но нельзя было и косить восемьдесят десятин, на которых был посажен молодой лес. Нельзя было простить работнику, ушедшему в рабочую пору домой потому, что у него отец умер, как ни жалко было его, и надо было расчесть его дешевле за прогульные дорогие месяцы; но нельзя было и не выдавать месячины старым, ни на что не нужным дворовым» (663/8:10)[1307].

Главное же, что отличает новое левинское хозяйствование от прежних предприятий, это его независимость от умствования и постановки амбициозных целей. В этом и выражается опора на непосредственное чувство, свою способность к которому Левин вскоре познает через откровение:

Дела эти занимали его не потому, чтоб он оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь <…> он совершенно оставил всякие соображения об общей пользе, и дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен был делать то, что он делал, — что