Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки - Антонина Коптяева

— Уходим в рейс двенадцатого. Тринадцатого числа суда нигде не выходят, и мы не пойдем; ноль две минуты, но только не тринадцатого.

Говорит он вполне серьезно, и мы с Ириной сразу вспоминаем свои опасения на лове сайры. Конечно, море, рыбный промысел, охота — тут столько случайного, не зависящего от воли людей, что простительны маленькие суеверия. Главное, чтобы «не думалось». Хирурги и артисты тоже прихрамывают по этой части.

— Китов становится меньше с каждым годом, — с невольной грустью говорит Люлько. — Китобойцы — небольшие, но быстроходные суда, и добыча от них не уйдет. С двенадцатого декабря по апрель в Антарктиде разрешен по конвенции убой усатых китов (сейвалов и финвалов). Эти годы работаем там. В марте зима начинается. Холод? Нет, он не страшен. Морозов не чувствуем. Хуже ветер, айсберги, особенно сырость — никакая одежда от нее не спасает. Да еще снег мокрый. Брызги замерзают, а охотиться в условиях обледенения нельзя. Сейчас пойдем на кашалотов. Как различаем? По фонтану опытный гарпунер миль за пять сразу установит, какой кит.

Повадки у них интересные. Кашалот ныряет в глубину до тысячи метров, и нет его минут сорок. Потом выныривает, иногда весь поцарапанный. Кроме рыб, он питается донными животными — осьминогами, кальмарами. А кальмары до двадцати метров со щупальцами бывают, легко не сдаются. Завязывается бой на глубине… — На энергичном лице Люлько пробивается улыбка, и две косые морщины меж бровей расходятся (он, видно, охотник посмеяться). — Однажды мы выловили кашалота и обнаружили у него между зубами скат колеса с самолета, уже обросший ракушками: зубы редкие, похожие на колья, захватил ими, а снять не смог. Заметно, что мешало ему это — похудел. Глотка широкая — человек проскочит (не то что у кита), но с таким украшением охотиться трудно. По характеру кашалоты ревнивы: других самцов к своим гаремам близко не подпускают. А вот усатые киты, те живут дружными парами, и если убьют самку, то кит от нее не отойдет. Но если живой остается самка, то она сразу уплывает от убитого кита. Может быть, действует инстинкт сохранения потомства. Гарпун летит из пушки. При попадании взрывается граната, и острога развертывается уже в теле животного. Целятся под сердце. Плох тот гарпунер, который бьет кита в голову.

— Но неужели добычу возите с собой весь рейс?

Люлько мягко усмехается наивности вопроса.

— Держим связь с землей. Подходят танкеры, подвозят снабжение с базы, им и сдаем продукцию.

Еще один интересный маршрут — в Уссурийск, куда мы ехали из Владивостока по знакомой уже трассе, через Черную речку.

Проезжаем мимо пригородного санатория, где тридцать лет назад лечилась мама. Она была до того скручена ревматизмом, что не могла ни повернуть головы, ни поднять ногу на ступеньку лестницы. А после месяца лечения вернулась легкая и гибкая, как молодая девушка, и больше ни разу так не болела. Вот какие тут замечательные грязи! Говорят, они открыты охотниками по следам диких зверей, которые залечивали ими свои раны!

Красочен дикий виноград, пылающий в зарослях богатых парковых лесов по обе стороны шоссе. Особенно хороши клены с небольшими зубчатыми листьями, уже расцвеченные всеми оттенками ярко-красного колера. Вспоминаю, что в Подмосковье клены осенью желтые — смотрю на широкие кроны деревьев, на светлые дачки, а в душе опять мысли о матери.

Вижу ее на крыльце каждого веселого домика. Ведь мы могли бы жить с нею здесь и в любом из малых городов Амурской области, которые вырастут благодаря нашей Зейской ГЭС. Будут там строиться заводы, Дома культуры, сады и парки. И мы там могли бы жить среди родной природы. Могли бы… Но матери уже нет! И никогда не будет, как не стало других, близких сердцу. Ни молодой, сильной и красивой, какой привиделась она мне на берегах Зеи, ни старенькой, капризной, ворчливой, какой была она в последние годы и дни. Мысль, что я не увижу ее, когда вернусь домой, угнетает.

Вот она сидит на кровати за несколько дней до смерти и говорит удивленно-задумчиво:

— Как жили! Как плохо и бедно жили, а все несет меня бог куда-то и несет!

Родная! Теперь только бы жить да радоваться, но твои годы прошли… Прошли они и над Приморьем, но как похорошел за это время весь край! Вот правда и красота жизни: люди приходят и уходят, а народ, их породивший и их трудом богатый, поднимается на новую, высшую ступень.

Раньше нам, молодым и сильным, не находилось дела в родном краю, а теперь даже льготы установлены для тех, кто приезжает трудиться сюда, «в отдаленные, но богатейшие районы страны». И с высокой трибуны партийного съезда секретарь крайкома обратился к молодежи: «Приезжайте к нам на Дальний Восток, в наше чудесное родное Приморье, чтобы вместе трудиться на благо нашего народа, на благо коммунизма!»

Каким горячим отзвуком отдается в сердце этот призыв!

Мы ожидали увидеть в Уссурийске реку Уссури, но она, оказывается, идет стороной и до нее не меньше двухсот километров. Просто-напросто этот город с населением 120 тысяч жителей является центром Уссурийского края. А рек — вернее, речек — здесь четыре: Супутинка, Славянск, коварный, бурно разливающийся Суйфун и Раковка. Местные жители полушутя говорят, что название их речек — СССР. Помимо того, что Уссурийск оживленный промышленный город, он примечателен еще тем, что получил второе место, после Омска, по РСФСР за работы по озеленению своих улиц и площадей. Расположенный среди прекрасных лесов и гор, он радует взгляд еще и красотой уличных аллей и массой цветов вдоль тротуаров и на всех перекрестках. Легко дышится в таком веселом городе, и, конечно, на каждом шагу чувствуется любовь к нему местных жителей. Дико представить себе хулиганство или какой-нибудь пьяный дебош в таком красивом месте.

И встреча с молодыми жителями Уссурийска произвела на нас очень хорошее впечатление; так радостно было смотреть на открытые, юные лица, слушать требовательные и благодарные речи.

В Москву мы возвращались через Хабаровск.

В восьмом часу утра, вместе с толпой хабаровских пассажиров, подступили к новому для нас чудищу ТУ-114, Он стоял на резиновых гигантских лапах, раскинув чуть не на сто метров стальную громаду крыльев, поражающий одним представлением о возможности взлета такой махины. Два высоченных трапа уже подкатывали к этой «птице», длина туловища которой при высоте в добрый пятиэтажный дом старинной постройки равнялась пятидесяти четырем метрам.

Глядя сверху, словно с высокой башни, я с нетерпением ждала момента подъема, который в обычных самолетах всегда вызывает почти восторженное чувство своим стремительным, ураганным разбегом перед дерзким рывком в воздух. Вдруг ТУ-114 дрогнул, сдвинулся с места, побежал, подрагивая, как-то сразу взмыл и, накренясь, чуть не задевая концом одного крыла бегущую навстречу землю, широко развернулся и лег на курс.

Ясно голубело небо Дальнего Востока, а на земле готовилась к зимнему сну желто-бурая тайга. Через час пошли невысокие горы, кое-где покрытые снегом, а потом прорезались острые ножи гольцовых хребтов, и зима открылась во всем величии сплошной нетронутой белизны. Заиндевелый лес в падях похож на выпуклый узор по крутосклонам, которые сверху кажутся обрывисто скользкими. Это отроги хребта, протянувшегося на тысячи километров через весь северо-восток страны.

Подлетаем к Тобольску. Извилисто идет светлая лента мощной реки и вторая поуже; блестят глаза озер вдоль поймы, чернеют сквозь голубую дымку массивы точно расплющенных лесов, а небо все еще утреннее, как при взлете в Хабаровске: пронизанные косыми лучами встающего солнца тонкие, прозрачные облачка. Время будто остановилось. Мы взлетели утром и через десять часов в то же утро прибыли в Москву. Только солнце, приподнявшееся было над горизонтом, спряталось в сплошные тучи, и, когда мы снизились, идя на посадку, над побелевшим Подмосковьем валил снег.

И вот стою перед своим опустелым домом на застывшей земле, по которой холодный ветер с шуршанием гонит мерзлые крупинки снега. Не хочется входить. Почему же тепло было сердцу в этой далекой поездке? Что согревало его так, что смягчились личные утраты? Ведь не просто, как блажь, померещился космос. Не от нечего делать отправились мы с рыбаками на сейнере. Не чужие дела и радости зовут, волнуют нас: все кровно близкое, родное. «Мы будем ждать ваши книги, как своих лучших друзей». Кто сказал эти слова? Директор будущего курорта Шиванды — Березки Константин Янов или больные, приехавшие туда со всех концов Сибири и Дальнего Востока? Учителя и школьники сибирского колхоза в Размахнине или рыбаки Холмска?

Вспомнились солдаты-строители, пограничники, шахтеры, комсомольцы Удокана и нефтяники Тюмени и мои зейские земляки — вот единая советская семья, люди, ради которых проходил недавно XXIII съезд партии и в решениях которого так живо отразились их мысли, дерзания, их жизнь, захватившая нас, литераторов, во время большой поездки по стране осенью 1965 года.