Печать мастера - Тайга Ри

Нет, он не там. Он не в подземельях. Он в карцере. Это Запад. Это Острова. Это – Октагон.

Но убеждения не помогали, и через тридцать мгновений Коста начал считать вслух – громко и четко, каждый шаг, чтобы не чудилось, где-то по камню, совсем близко скребут когти.

Тысяча шестьсот двадцать семь. Тысяча шестьсот двадцать восемь. Тысяча шестьсот двадцать девять.

От стены до стены – двадцать шагов. Шаг – примерно миг. Три раза коснуться ладонью камня – шестьдесят шагов туда и обратно – уже мгновение.

Девять тысяч сто сорок шесть. Девять тысяч сто сорок семь. Девять тысяч сто сорок восемь.

Цветные пятна перед глазами появились после восьмой тысячи. Коста жмурился, закрывал глаза, но они, как пропечатанные изнутри, приносили искаженные картины воспоминания и того, что никогда не происходило.

Шестнадцать тысяч девятьсот два. Шестнадцать тысяч девятьсот три. Шестнадцать тысяч девятьсот четыре. Шестнадцать тысяч… девятьсот… пять…

На «девятьсот пяти» Коста сломался – затряс головой, чтобы отогнать мысли и цветные круги, и, на ощупь, устало спотыкаясь во тьме, добрался до столика, жадно выпил сразу треть кувшина и ещё часть вылил на лицо и волосы. Стало лучше, но ненадолго.

Добравшись до циновки, он уселся в позу медитации и привычно закрыл глаза, хотя с таким же успехом можно было держать их открытыми.

* * *

Сколько он просидел так, Коста не знал.

Иногда время течет странно – растягивается и сжимается, скручивается в спираль, а потом, со всем накопленным потенциалом распрямляется, и бьет в виски со всей силой густого концентрированного напряжения и боли.

Коста знал это ощущение, когда время становится вязким. Тягучим, как густой рисовый отвар. Значит – скоро предел, и он почти достиг его. Не раз и не два, когда мастер Хо гонял его несколько дней подряд до изнеможения, он погружался в это состояние «киселя», когда даже слова и движения окружающих кажутся медленными.

Сейчас все вокруг в этой темноте стало медленным и… опасным. Даже ритм дыхания изменился, как-будто воздух тоже стал вязким.

Сейчас, в карцере, Косте уже казалось, прошла зима. Или две. За декаду, которую он провел на Октагоне после круга испытаний, под руководством Сейши.

Или три. Зимы. Или четыре. Или полжизни. Полжизни – до и полжизни – после.

Сейши. Наставник. Куратор. Учитель.

Все, что он знал, все, чему его учил Мастер Хо перетряхнули, сосчитали, подвергли анализу и оценке, и… рекомендовали выкинуть. За ненужностью.

Потому что, если ты идешь в горы, ты берешь только самое необходимое. Только то, что позволит выжить. Все остальное – лишний груз, который ты тащишь с собой.

И, по мнению Сейши, этого «лишнего», этих «лишних знаний, накопленных за девять зим» было много – Мастер не научил его нужному. И он – Коста – не выживет, если не изменится. Это его новый Учитель сказал прямо.

Изменись или умри.

Коста тихонько застонал, откинулся назад, чтобы расслабить шею, устроился поудобнее, выбрав положение, когда голова болит не так сильно и дышал – аккуратно и через раз, чтобы не потревожить.

Умирать он не хотел. Меняться – тоже. Меняться – больно. Это как будто законченный портрет, который уже нарисован и целостен, един до последнего штриха, нужно править, править, править… до тех пор, пока на пергаменте не проступят совершенно иные черты.

Чужие. Черты.

Ломать характер, ломать привычки, ломать предпочтения, ломать привычные шаблоны реагирования и поведения.

Но ведь тогда это будет уже не он? Верно? Это будет кто-то, кто выживет, кто-то, кто заслужит одобрение Сейши, кто-то, кто сдаст экзамены и закончит обучение, но… будет ли это он – Коста?

И кем вообще является он? Что в нем является той частью, которую нельзя изменить? Сутью, которая отличает его от других?

Коста вытянул вперед руку и пошевелил пальцами, перебирая вязкую тьму.

Пальцы? Нет, пальцы есть у всех. Руки каллиграфа? Писарей много.

Голова, чтобы думать? Нет. Мысли? И опять нет. Все, что он узнал, подчерпнуто из свитков, рассказано Мастером Хо или прожито… но не он один проживал и испытывал подобное – опять не то.

Кто он? Как найти то, внутри себя, что нужно сохранить, спрятать от всех, скрыть… Меняясь внешне, но оставаясь собой внутренне.

Кто. Я. Великий.

Мысли кружились в голове беспорядочными обрывками. Образы приходили и уходили, сменяясь один на другой. Сейчас в его голове почему-то всплыла пиала. Старая пиала из их дома, из лавки Мастера Хо. Выцветшая от времени, с отщербленным с одной стороны краешком, знакомая до последней трещинки.

Пи-а-ла.

Изменись – или умрешь, сказал ему Сейши. И он не понимал – как? Как это сделать?

Ведь, когда разбивается глиняная пиала, вдребезги, разлетается в крошево – можно подобрать и склеить осколки, и даже снова поставить на стол. Но никогда из кусков пиалы не собрать глиняного кувшина или блюдца.

Обожженная в печи пиала не может снова стать податливой глиной, а именно хотел от него Куратор Сейши.

Чтобы он, Коста, забыл, все, что знал и снова стал мягкой глиной в руках нового Наставника. Старый мастер лепил из него каллиграфа, лепил художника, лепил, зима за зимой, но здесь не нужны каллиграфы.

Здесь не нужны художники.

Здесь не нужны безродные ученики.

Здесь не нужны те, у кого второй круг силы.

Здесь не нужны такие, как он – Коста, это за эту декаду он понял отчетливо. Единственное, с чем он пока не разобрался – это почему он здесь. На самом деле. Причина, по которой Глава Арров и Восьмой, оставили его на островах.

«Почему такого как ты, взяли на Остров?» – прозвучал в голове голос Пятого ученика.

Почему. Если бы он знал.

Стань глиной. Стань податливым. Впитай воду знаний, взмеси и тогда, пройдя горнило огня Острова знаний, может быть, ты станешь полезен.

Изменись или умри.

Коста вытянул вперед руку и растопырил пальцы – «пять». Пять заданий дал ему Сейши за эту декаду, каждое из которых было сложным. Пока он выполнил только три.

Сложность заданий была не только в том, как их сделать. Как выполнить, чтобы куратор одобрительно кивнул, стукнув тростью о пол, поощряя.

Сложность была в том, что каждое из заданий Сейши было с подвохом. Коста чуял этот подвох. Нутряной животной дрожью сотен тех, чья кровь текла и пульсировала в его жилах. Чуял опасность, чувствовал, но так и не смог уловить, сколько раз не брал в руки кисть.

Как будто эти задания меняли его.

Исподволь. Мягко. Точнее – он