Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

— Ешь ее сам, дружище, — сказал я. — Я не умею жарить мышей.

И я чуть было не уснул сидя.

На следующее утро я сделал последнюю зарубку на балке спальной каморки в Пелицхофе. Это был скверный день, но в конце концов все закончилось, как с тем слугой из сказки братьев Гримм «Принц-лягушонок», когда расколдовали принца: «Генрих, карета трещит!» — «Нет, господин, то железо свищет!» Верный слуга велел сковать свое сердце тремя железными обручами, иначе оно разорвалось бы от горя, когда принца превратили в лягушку. И раздавался треск не от износившейся оси колеса, а от лопнувших на радостях обручей, сдавливавших сердце верного Генриха. Наконец-то он вздохнул свободно.

Примерно так чувствовал себя и я после спасения кота Мунцо.

День прошел не так, как я себе представлял. Довольно рано я услышал треск мотоцикла. Это приехал отец. Жаль, что мне не удалось поздороваться с ним с той сердечностью, как я себе это представлял. Дело в том, что сам-то я был голый, а отец в полной экипировке: лето уже прошло, и мы находились не на берегу Большого Пелицкого озера, а на кухне у моей бабушки. Я стоял обеими ногами в железном тазу.

Бабушка обрабатывала меня колючей щеткой. На плите кипела и дымилась в котлах вода, словно предстоял забой свиньи и ее нужно было ошпаривать. Мое белье и одежда висели на веревке, и с них стекала вода. У плиты, работавшей на полную мощность, свернувшись калачиком, спал Мунцо. Я с ног до головы был покрыт мыльной пеной и походил на кисточку для бритья. Поэтому, здороваясь с отцом, я смог только помахать рукой и сказать «привет», отчего тут же во все стороны полетели мыльные пузыри.

Мать как-то говорила, что я стал маленькой личностью. Но если тебе уже одиннадцать, а тебя, как глупенького, все еще моют в тазу, ты начинаешь понимать, что на одну и ту же вещь можно смотреть по-разному. Во всяком случае, ванна с пеной, которой я так боялся, показалась мне не такой страшной, как колючая щетка бабушки Хабенихт. Итак, я помахал рукой и сказал «привет». Подтянув под себя табуретку, отец присел, засунул в рот сигарету и, внимательно посмотрев на меня и на бабушку, покачал головой.

— Удивляешься, что он такой тощий? — спросила бабушка.

— Я удивляюсь на тебя, — ответил отец. Он тоже не понимал, к чему понадобился бабушке весь этот спектакль.

Она объяснила: пусть никто не посмеет сказать, что ребенок у нее ходит с грязными пятками или неухоженный. Затем она спросила о Рози.

Кто такая Рози?

Рози — это подружка отца.

Теперь у меня было такое чувство, будто бабушка вонзила мне шило в бок. Стало быть, отец вовсе не горевал из-за меня, не чувствовал себя одиноким и покинутым, а жил себе с этой красоткой из народного предприятия по откорму скота. Бабушка была от нее в восторге и с удовольствием описывала мне Рози, у которой части тела под блузкой так и рвались на волю. По словам бабушки, Рози была не воображала, как моя мать, и к тому же намного моложе и покладистее. Какое счастье, что у Хайнера развалился брак с такой холодной и расчетливой особой, как эта дочь Паризиусов. И вовремя, а то, чего доброго, моему бедному отцу пришлось бы всю жизнь быть у нее на побегушках и маяться. К тому же у очаровательной подружки отца имелся прелестный ребеночек. Бабушка, правда, считала, что девочка слишком изнежена, зато это такой белокурый ангелочек, что и впрямь заслуживал имя Ангелика.

Я чуть не задохнулся от ревности.

— Не болтай руками, — закричала бабушка, — стой как следует.

В эту секунду перед домом послышались автомобильные гудки, и, судя по звуку, это был «гольф».

Дедушка кормил лошадей. Теперь он ворвался на кухню и сообщил:

— Они приехали.

— Веди их сюда, — приказала бабушка.

Я слышал, как они о чем-то возбужденно говорили в коридоре, потом все ворвались на кухню: женщина с голубыми волосами, другая — с рыжеватыми, стрижкой «каре», один седоватый мужчина, другой — почти без волос. Кухня сразу сделалась перенаселенной. Пришельцы окружили меня, все еще стоявшего в тазу, и протянули ко мне руки ладонями вверх, словно я им должен был что-то подарить. По-видимому, бабушка Хабенихт испугалась, что эти попрошайки могут у меня что-нибудь отнять. С недовольной миной она смешала в ведре ледяную колодезную воду с остатками теплой воды и вылила все эти десять литров мне на голову. Кухню залил бурный поток. Женщины и их мужья с криком отскочили в сторону, я фыркнул, а бабушка рявкнула, чтобы мы вели себя как следует. Потом она бросила мне полотенце.

Обе четы — Паризиусы и Ленгефельды, — перебивая друг друга, что-то кричали. Я смог разобрать только отдельные слова: «позор», «слава богу», «такое счастье», «такое несчастье» и «надрать задницу». Тут они снова попытались схватить меня всеми своими восьмью руками.

— Мальчик останется здесь! — крикнула бабушка Хабенихт и уставилась на бабушку Паризиус. — У мальчика нет с собой даже одежды.

Затем она ткнула пальцем в сторону веревки над плитой, посмотрите, мол, в каком состоянии его белье. Нет, она никого не обвиняет, тут она исподлобья взглянула на мою мать и проговорила голосом волка, обожравшегося козлятами, что ей пришлось стирать мою одежду при девяноста градусах (наверное, это было совсем плохо). Пока вещи не высохнут, пусть все ждут в комнате.

— Неслыханно! — воскликнула бабушка Паризиус.

Мне показалось, что обе бабушки дышали, как кузнечные мехи, во всяком случае, они издавали какое-то шипение. У матери были мокрые глаза. Вольди, «большая лысина», пожимал плечами, а доктор Паризиус воздевал кверху руки: мол, если иначе нельзя, пожалуйста. Поскольку сбежавший ребенок находится в руках Хабенихтов, у них все преимущества и они могут диктовать свои условия.

Я видел, как отец хотел подать матери руку, но она откинула голову назад и взмахнула своей стрижкой, сделав вид, что не заметила протянутой руки, и, глядя прямо перед собой, вслед за другими прошествовала мимо отца в комнату.

Прошло какое-то время, прежде чем все расселись за прямоугольным столом. С широких краев стола напротив своих мужей сидели женщины, отец сел с узкого края, а я, закутавшись в одеяло, примостился с противоположной стороны. Я не смел никому смотреть в глаза и уставился на висевшую над диваном картину. На ней был нарисован старик лесничий с белой бородой и с ружьем на плече. Он грозил кулаком какой-то влюбленной парочке, которая в обнимку шла по местности и, видно, так громко болтала и смеялась, что спугнула косулю. Косуля исчезала в кустарнике с левой стороны картины. Лесничему не удалось сделать выстрел, и поэтому он грозил парочке кулаком.

За столом мои родственники стали запугивать друг друга взглядами и словами. Одни утверждали, что случай этот криминальный, другие соглашались и говорили, что в дело должен вмешаться прокурор. Одни кричали, что ребенок должен поехать с ними, другие заявляли, что он должен остаться здесь. Все это продолжалось до тех пор, пока дверь комнаты не заскрипела и на пороге не появился Мунцо. Одним прыжком он вскочил ко мне на колени. Мне показалось, что кот оглядел всех по очереди и утихомирил присутствующих с помощью лазерных лучей, во всяком случае, наступила тишина.

Потом со своего места поднялась бабушка Хабенихт и встала за моей спиной. Когда-то она играла в художественной самодеятельности, да и теперь еще любила устраивать сцены. Одним движением она, словно фокусник, сорвала с меня одеяло. Теперь меня грел только кот. Пусть каждый убедится собственными глазами, заявила бабушка, что этот несчастный ребенок, ее единственный внук, страдает от истощения. В доказательство она принялась громко пересчитывать мои ребра. Не помню, сколько она их там насчитала. Мунцо спрыгнул с меня, и я прикрылся рукой, стесняясь своей наготы.

— Веди себя как следует, — прикрикнула на меня бабушка Хабенихт.

Потом она заявила, что связываться с отделом социального обеспечения или с окружными властями нет смысла. Даже медсестра деревенской больницы и та могла бы засвидетельствовать, что фрау Ленгефельд потеряла всякое право на воспитание ребенка. Меня следует передать отцу, с тем чтобы я ходил в школу в Пелицхофе. Домик они надстроят, в этом нет проблемы, кредиты сейчас выдаются на выгодных условиях, мать будет платить неплохие алименты, из которых можно будет погашать проценты за кредит. Бабушка была в ударе, она говорила и говорила.

Мать сжалась в комок и заплакала.

— Тебе следовало сокрушаться два месяца тому назад, Карола, — высокомерно проговорила бабушка Хабенихт. — Теперь слишком поздно.

Тут вскочил доктор Паризиус и властно подошел к бабушке Хабенихт. Та окинула его сердитым взглядом. Доктор Паризиус поднял для пущей важности на лоб очки и стал рассматривать бабушку в упор. Затем он сказал:

— Разреши-ка, пожалуйста, Лизабет, — и обхватил руками ее шею, надавив при этом большим пальцем на хрящ.