Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

повод для возбуждения граждан. Но что же спит цензура? Разве не ясно, что ни в чем мы так не нуждаемся в эти тяжелые времена, как в спокойствии?..»

Можете вы что-нибудь противопоставить этой точке зрения? И может ли этот мужчина, который воплощает в себе обеспокоенную общественность и ест со смаком свой роскошный ростбиф, представить себе, что его чревоугодие непосредственно связано с потоплением зерна? И может ли он примириться с тем, что существуют газеты, которым разрешено публично сопоставлять такие факты, как уничтожение продуктов и нищета населения?

Два человека, которых мы об этом спрашиваем, смотрят на нас испуганно, – не то мы хотим пошутить, не то хотим оскорбить их. Мы нашли их на рынке среди помойных ям. Они быстро вскочили и все время держатся так, будто вот-вот бросятся бежать.

Это муж и жена. Восемнадцать лет работал он на одном и том же заводе. Пять месяцев тому назад его оттуда выгнали. Она работала прислугой у инженера. Инженера уволили, теперь у него недостает денег и вполне хватает времени, чтобы самому для себя стать и прачкой и горничной.

Муж и жена по утрам выходят из дома. Пока они были прилично одеты, они заходили в открытые буфеты, находящиеся в центре города. Караулили. Дама, которая лакомилась салатом из крабов, пренебрегая булкой, на которую он был положен, или господин, который в спешке не доел кончика остывающей сосиски, – какие это были благодетели! Муж и жена набрасывались на остатки и ревниво оглядывались на таких же голодных конкурентов.

Но теперь платье пообтрепалось, а полицейские охраняют буфеты от нищих.

Муж и жена обходят мусорные ямы и рынки. Когда на дверях палаток повесят замки, а непроданные товары спрячут под брезентом и перевяжут веревками, они кидаются на кучи испорченных овощей и фруктов и поспешно выгребают яблоко, которое еще может побороться с червем, или абрикос, который, словно убывающий месяц, еще показывает серпик здорового лица. При этом необходимо действовать быстро-быстро, потому что через минуту придут дворники и поливочная машина смоет остатки картофеля, следы неряшливой торговли, а эти остатки, если их хорошенько почистить, – могли бы еще сойти за ужин.

Сто тысяч килограммов зерна было брошено в Лабу.

– Почему?

– Испортилось.

– Мы голодаем.

– Оно совсем сгорело.

– Должны были бы его перебрать… – говорит женщина, – зернышко по зернышку. Наверное, нашли бы и хорошие. Мы бы поели… ах, поесть…

Они стояли, держа в руках завядшие листья салата и капусты, и от голода предавались лихорадочным мечтаниям. А волнение господина из ресторана дешевых и вкусных обедов от десяти крон и выше, вероятно, уже успокоил черный кофе.

Сто тысяч килограммов зерна.

Наше интервью продолжалось около булочной. Там стоял молодой парень, устремив глаза на витрину. Булочная благоухала ароматами. Это невыносимо раздражает аппетит, если ты не обедал. Однако в Праге есть не только люди, которые не обедают, но есть и такие люди, которые к тому же и не завтракают, и не ужинают, люди, которые испытывают постоянный голод, жестокий, бесконечный голод. Я думаю, что полицейское управление, по соображениям общественной безопасности, спокойствия и порядка, запретит аромат булочных и колбасных или обнесет их колючей проволокой, а вход в них разрешит только по предъявлении толстого бумажника. Запах свежего хлеба, который не на что купить, придает слишком много сил рукам, ослабевшим от голода.

Казалось, что под взглядами молодого парня стекло витрины может расплавиться. Его глаза не отрывались от булок и калачей даже тогда, когда он говорил с нами.

Жили-были отец и три сына. Это – начало сказки, которая никого не порадует. В один и тот же месяц трое из них потеряли работу. Остался самый младший – с сорока восемью кронами еженедельного заработка. Один получал деньги, четверо голодали. Парень, который стоит сейчас перед витриной у булочной, убежал из дома. У него уже не хватило совести брать у самого младшего. Приближался момент, в который могла вспыхнуть ненависть между четырьмя людьми, которые когда-то любили друг друга, а теперь хотели только одного – есть. Три недели он уже бродит по Праге. Попрошайничает, продает газеты или фиалки, и желание убить кого-нибудь чередуется с желанием убить себя.

«Долбануть, разбить, взять, понимаете, взять один-единственный калач, – разве я не имею права хорошо питаться, есть то, что мне нравится? Разве я не хочу работать? Кто выбросил меня из общества людей, которые смеют быть сытыми? Я ведь лично ни в чем не виноват. Наше зерно топят в Лабе, отнимают его у нас, предоставляют нам и дальше страдать от голода, – а я хочу есть. Долбануть, разбить, взять один-единственный калач! Ведь они там топят целые вагоны зерна. Разве мы не должны помешать им делать это? Разве не имеем права отнять у них то, что они бросают в Лабу?»

Перед хлебной биржей на Гавличковой площади завершилось наше интервью по поводу зерна, выброшенного в Лабу. Завершилось легкой усмешкой и пожатием плеч.

– Вы читали?

– Да!

– Понимаете это? К чему столько речей из-за нескольких вагонов зерна? Собачье время! Ведь даже если б потопили и целую пристань, все равно не наживешь ни одного геллера на тонне. А здесь они делают сенсацию из-за десятка вагонов! Нет, я брошу свое дело к чертовой матери и пойду в журналисты! Они зарабатывают на десяти вагонах больше, чем наш брат на целом транспорте. Всего сто тонн, господа. Ну стоит ли говорить об этом?!

Сто тонн. Действительно, только сто тонн. Это такая незаметная цифра, чтобы повысить цены на хлебной бирже! Всего лишь сто тонн – для спекулянтов. Ну, а сто тысяч килограммов для людей, которые голодают?!

Сочинители, набившие руку на социальной тематике, писали сентиментальные рассказы о ребенке, который стоял за решеткой ограды, тщетно протягивая маленькие ручонки, чтобы достать упавшее яблоко. Не дотянулся. Яблоко постепенно сгнило.

В настоящее время выдумки сентиментальных рассказов превращаются в самую жестокую действительность. Сотни тысяч людей, которые читали о голоде ребенка, теперь испытывают голод.

Сто тысяч килограммов зерна было потоплено в Подмоклях. А всего лишь за час грохочущий поезд доставит нас к тому месту, где безработные вышли на демонстрацию, потому что у них не было ни грамма хлеба, и по возвращении домой не досчитались своих четырех товарищей, которые были убиты.

Сто тысяч килограммов зерна было выброшено в Лабу всего в нескольких шагах от того места, где от нищеты утопились два молодых парня, утопились потому, что у них не было работы. На мертвых сыпался хлеб, которого они не могли получить, пока были живы.

Сто тысяч