Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

А сколько приходилось стараться, чтобы напечатать «Проблему символа и реалистическое искусство» (1976)! Но всегда находились люди понимающие (хоть их всегда горсточка), и так шаг за шагом. То «Знак. Символ. Миф» (1982) — это помог уже по моей просьбе наш новый декан и давний почитатель Алексея Федоровича, добрейший (из старообрядческого рода) Иван Федорович Волков, и опять издательство МГУ. То «Языковая структура» (1983). Я уж не говорю об «Эстетике Возрождения», великолепно изданной Л. В. Литвиновой (издательство «Мысль») и в 1978, и в 1982 годах (и с важными дополнениями в 1998-м). А «Владимир Соловьев и его время» (в 1990 году в «Прогрессе») у того же Саши Авеличева, а потом в серии «ЖЗЛ» с дополнительными главами («Молодая гвардия», 2000)[365]. Нет, всегда надо внимательно обдумывать все обстоятельства, прежде чем пускаться в путь с рукописями Алексея Федоровича. Но мы с Валентиной Михайловной иначе не могли, мы были призваны на помощь, мы жили для этого, да и сейчас дня не проходит в раздумьях — путь продолжается.

«История античной эстетики» особенно дорога Алексею Федоровичу. В ней тесно переплетались философия и мифология. Ведь чем древнее они, тем и выразительнее, а значит, по Лосеву, эстетичны. Но главное — здесь воплощался давний лосевский принцип «Высшего синтеза». Разные ступени античной культуры вырисовываются в органической целостности философии, науки, религии, искусства и нравственности, создавая единый и долгий путь от язычества к христианству.

Но и сама личность А. Ф. Лосева представляла тоже некий «Высший синтез», в котором этика занимала совсем не последнее место. И это чувствовали собеседники философа. И не только они, но и читатели его книг, размышляющие над идеями автора. Такое чтение заставляло совсем незнакомых людей, старых и молодых, даже совсем юных, обращаться в письмах к богатому духовным опытом, а значит, мудрому человеку, который может помочь на сложных житейских путях.

Вот здесь и приходилось мне общаться с этими большей частью молодыми людьми, иной раз стоявшими у наших дверей (к Алексею Федоровичу я не могла всех допускать; иначе — конец работе) со своими вопросами, на которые я и давала понятные ответы (а это совсем не просто). Я же читала их письма Алексею Федоровичу и отвечала обязательно, излагая мысли Алексея Федоровича. Нельзя не отвечать и нельзя не впускать. Так мы заочно и лично познакомились со многими хорошими людьми [366].

Не зная адреса, писали в институт, на место работы Алексея Федоровича, а оттуда посылали нам; писали в издательства, и опять-таки письма шли на Арбат. По телефонам не звонили (тогда Интернета не было, и не так просто было узнать номер, да я бы и не стала разговаривать; совсем иное — письмо или встреча на нашей лестничной площадке).

Переписка у Алексея Федоровича огромная: тут и коллеги-ученые (а с ними настоящие дискуссии в письмах), и давние друзья, и ученики, и издатели, и читатели. Если я доживу до изучения годовых папок с делами или ящиков с письмами, это будет нечто небывалое. Боюсь — не успею.

Разве могу я не ответить (Алексей Федорович мне диктует, или я ему готовлю черновик, чтобы одобрить) В. Д. Пришвиной, А. И. Белецкому или А. А. Белецкому, Т. В. Розановой, А. В. Чичерину или Карену Свасьяну, а то и Мише Гаспарову или Сереже Аверинцеву, Саше Михайлову, Моисею Альтману, Владимиру Бакшутову? А Миша Нисенбаум, а Миша Гамаюнов, а Юрий Ростовцев, а Виктор Троицкий? Не ответь я им, не впусти в нашу дверь — и целый пробел в лосевском жизнеописании (я не говорю о тех, кого я принимала по рекомендации наших давних друзей или по моей собственной инициативе).

Но вот письмо некоего безвестного Ивана, требующего с ним беседы в 8 часов утра (письмо подсунуто под дверь, и отправитель не знает, что страдающий бессонницей Лосев только засыпает утром после тяжкой ночи)! А как не ответить инженеру, приславшему венок сонетов, посвященный античным философам (явно под влиянием «Истории античной эстетики» и наших книг о Платоне и Аристотеле)? Да как величаво начинается это письмо: «Могучий Алексей Федорович», и завершается пожеланием «дальнейших антично-творческих успехов» (это с Украины, из города Шепетовка). А вот из академического городка Новосибирска молодой ученый Владимир (закончил физико-математический факультет). Он ищет высшую Истину, размышляет о сущности и энергии Божией, давний лосевский читатель. Он чувствует свою причастность к традиции, идущей от Вл. Соловьева, более того, он чувствует себя «повелительно призванным» и кончает письмо так: «Я был бы счастлив получить Ваше благословение». И, конечно, абсолютно необходимо ответить далекому знакомцу, трогательно обратившемуся в первом же письме: «Голубчик Алексей Федорович».

Издательство «Искусство» переслало нам письмо из Вильнюса, коллективное, в специально разрисованном изящном конверте. Пишут политэконом, три философа, два художника, один инженер и один служащий. Они видят в «Истории античной эстетики» «событие не только в становлении нашего собственного мировосприятия, но также событие и в мировой культуре». Письмо кончается так: «С нетерпением будем ждать VII тома ИАЭ, желая Вам и здоровья, и благого расположения всего переменного» — год 1980-й. Попробуйте не ответить на такое поздравление с восьмидесятилетием! У меня запасены для ответов особая бумага и особые открытки с тонкими цветочными узорами (их мне регулярно покупает Саша Столяров, и до сих пор еще они сохраняются в моем бюваре, но посылать их почти некому — теперь телефоны, факсы, электронная почта, скука невероятная, писать по-человечески разучились).

Да и после кончины Алексея Федоровича я все еще получала письма самые разные. Одно мне особенно дорого — с портретом Алексея Федоровича маслом, копии с того, что сделал Юрий Селиверстов[367] (напечатан был в «Литературной газете» вместе с моей статьей «Алексей Федорович Лосев» 26 октября 1988 года, в мой день рождения и день Иверской Божией Матери). Портрет прислал заключенный в колонии под Иркутском (сейчас портрет находится в музейной части библиотеки «Дом А. Ф. Лосева» на Арбате). Отправитель прочитал мою статью об А. Ф. (он читал Достоевского и сравнивает себя с Митей Карамазовым, «постепенно перерождающимся в Алешу»). Пришлось рисовать «подпольно», в колонии это запрещено. Трогательный человек этот благодарит меня «за теплые слова о Валентине Михайловне» и «за преданность и любовь к Алексею Федоровичу». Он — художник по призванию, в рисунках его «душа раскрывается»: «рисую для себя и для дорогих мне людей». Скромнейший человек просит меня «черкнуть хотя бы пару строк» и заканчивает так: «Обещаю Вас письмами не беспокоить. Анатолий».

Меня потрясло это послание из узилища. Я ответила не парой строк, а настоящим письмом. Он, как обещал, больше не беспокоил. Для нас с А. Ф. живое письмо — живое общение, живые люди.

Судьба прислала к нам еще одного человека, одержимого музыкой, — Михаила Гамаюнова. Память о Мише Гамаюнове не оставляет меня в покое. Наверное, потому, что сам он был лишен представления о том, что такое «покой». Он — вечное движение, всплески идей, озарение мысли, но и нежданные ошибки, провалы в никуда, стихия музыки, стихия чувств.

Когда мы, А. Ф. Лосев и я, впервые познакомились с Мишей, точно не скажу. Он сам все записывал и как-то, приехав на дачу в «Отдых» уже после кончины Алексея Федоровича, показал мне страничку с памятными датами. Казалось бы, и не так уж часто Алексей Федорович его принимал в середине 1980-х. Но дело не в частоте посещений, а в их насыщенности смыслом, что и создавало впечатление постоянной встречи, — никаких разлук, только одна, главная встреча в жизни.

А ведь наша жизнь с Алексеем Федоровичем была достаточно замкнутой, но не без друзей. Иначе нельзя. Творчество подлинное, из глубин умственной и сердечной, не выдерживает мирской суеты. Сосредоточенность мысли требует тишины, движению мысли — никаких препон.

Однако как не принять такого человека, как Миша Гамаюнов, пианист, преподаватель по классу фортепьяно. Приехал из Ростова и звонит нам в дверь, взъерошенный, глаза блестят, весь узкий, тонкий, лицо нервное, артистичное. Впустила его в квартиру, и сама не знаю почему. Видимо, поверила. Приехал советоваться, занимается Бахом и числовыми соотношениями в его музыке. Нет ли здесь философской основы и чьей именно? Лосева читал уже давно, а ему нет и тридцати. Принял Мишу Алексей Федорович, и не один раз. Значит, нашел, о чем с ним можно говорить, и отзыв дал вполне положительный об исследовании Михаила Гамаюнова. В первую же встречу Алексей Федорович сказал: «Михаил! Знаешь, что нас с тобой объединяет? Когда-то Лейбниц писал: „Музыка есть счет души, которая исчисляет себя, сама не зная об этом“». И начал сравнивать неоплатоников с их замкнутым космосом и Баха, который стремится в бесконечность (отзвук учения о бесконечно малых величинах, интересовавших Лейбница, Ньютона и других на рубеже XVII–XVIII веков). «Ты у меня Михаил „Ростовский“, а есть еще Михаил „Московский“. Мы с ним видимся часто».