Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

этот ведет совсем не туда, куда должен был бы вести поэт сталинской закалки. Но Фадеев этого не замечает. Даже внутри партии вместо того, чтобы пытаться объединить поэтов-коммунистов и тем самым дать им возможность вести за собой беспартийных, Фадеев громогласно противопоставляет членов партии Твардовского и Исаковского членам партии Антокольскому и Сельвинскому – вещь совершенно неслыханная в традиции коммунистической партии. Т. о., даже внутри партии рапповский рефлекс не покидает Фадеева, который по-прежнему делит литературу на “свою” и “попутническую”.

Ставленники Фадеева, в особенности бывшие рапповцы, ощущая снова привычную для них атмосферу, воскрешают свое заржавленное оружие и реставрируют приемы РАППа. Так, например, сотрудник “Литературной газеты” некто Паперный дал журналисту Лиходееву следующее задание: написать разгромную рецензию на мою книгу “Крым. Кавказ. Кубань”, затем найти такого читателя, который был бы согласен подписать ее, и потом напечатать в “Л. Г.” от имени этого читателя. (Так погибла моя пьеса “Умка – белый медведь”, на которую террорист Бергавинов написал рецензию, дав подписать ее трем неграмотным чукчам.)

Можно было бы умножить количество примеров, но и этого, мне кажется, достаточно. Вывод напрашивается сам собой: о т. Фадееве можно сказать то же, что говорили французы о Бурбонах, вернувшихся к власти: “Они ничего не забыли и ничему не научились”.

С коммунистическим приветом, И. Сельвинский»[1002].

Если письмо Асеева в 1940 г. послужило поводом для проверки, то семь лет спустя доверие к Фадееву было почти неограниченным. Именно поэтому Жданов послал письмо не куда-нибудь, а самому Фадееву, причем в тот же день. А. Н. Кузнецов (заведующий секретариатом и личный помощник Жданова) со слов своего патрона начертал записку генеральному секретарю ССП: «т. Фадееву А. А. Посылаю по поручению тов. Жданова письмо Сельвинского. По миновании надобности прошу вернуть»[1003].

Кроме того, как раз в 1947 г. – когда Фадеев выступил с осуждением А. Н. Веселовского – Жданов со стороны казался едва ли не покровителем Фадеева. Когда в самом начале лета на Ближней даче Сталина за ужином обсуждался вопрос о гонорарах писателей, подавших Сталину жалобу на Министерство финансов по поводу взимающегося с них подоходного налога, Фадеев оказался не в самом выгодном положении – он не «предусмотрел» возникновения такой проблемы и не принял своевременных мер. Так вот, на заседании Жданов пытался открыто защищать Фадеева. Это нашло свое отражение в резюмирующих это заседание словах Сталина, переданных впоследствии Фадеевым: «Товарищу Фадееву как члену ЦК партии следовало бы поставить по меньшей мере на вид за то, что он во всей этой истории неприглядно выглядел. Но у него, оказывается, есть и смягчающие вину обстоятельства, и знатные защитники, – съязвил он в адрес Андрея Александровича Жданова»[1004].

По-видимому, Жданов, видя отношение Сталина к Фадееву, и сам по достоинству оценил его партийные качества. Естественно, что при таком покровительстве 22 февраля 1947 г. Фадеев вновь был назначен на пост председателя Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства[1005].

Именно умение Фадеева быть точным и деятельным исполнителем роли Сталина было основной причиной его феноменальной для писателя политической карьеры. Но важно еще раз подчеркнуть, что Фадеев оставался лишь винтиком сталинской политической машины. Для характеристики Фадеева как исполнителя воли Сталина важны строки из дневника В. Я. Кирпотина, написанные на следующий день после смерти Фадеева. Автор, некогда обладавший очень высоким положением в иерархии советской литературы, хорошо знавший политическую «кухню» и долгие годы бывший невдалеке от Фадеева, довольно точно описывает его роль. Быть объективным Кирпотину позволяет и собственная критическая оценка, поскольку Фадеева он считал одним из виновников своего «низложения» в 1949 г.:

«Фадеев был не только одаренный человек, но в основе своей человек идейный. Он был участником предреволюционных кружков молодежи. Он яркий представитель коммунистов первых лет революции, поднявшихся для того, чтобы установить справедливость на земле, готовых в любой момент отдать жизнь за идеал. И в РАППе Фадеев был идеен – он понимал путь вхождения пролетариата в художественную литературу, так он понимал и свой путь писателя и активиста.

Постепенно он, как и все мы, стал отождествлять партию с лицом Единственным, со Сталиным. Он вполне мог подписаться обеими руками под словами Барбюса:

– Сталин – это Ленин сегодня.

Фадеев поверил в Сталина больше, чем в Ленина, как в первоучителя и пророка, поверил в Сталина, не оглядываясь, не рассуждая, как в непогрешимого папу. А потом, когда уже что-нибудь казалось не вполне верным или не вполне приемлемым, то это неверное или неприемлемое казалось частностью или даже мелочью, из-за которой не стоит навлекать на себя гнев Сталина, или, как это субъективно представлялось, расходиться с партией, с которой единомышлен и за которую по-прежнему готов был отдать жизнь.

К тому же Фадеев был честолюбив – и честь сана, положения, близости к вождю хмелем ударила ему в голову, создавая обманчивую иллюзию вершителя художественных событий, кормчего литературы, обещая бессмертное имя в будущем.

Но все имеет свою логику, при культе личности – неумолимую логику. Партийную убежденность постепенно съела слепая дисциплина перед Сталиным, и уже думать не хотелось. Нарушение дисциплины грозило реальными неудобствами, понижениями, карами, а порой и просто уничтожением. Где-то в подсознании постоянно билась эта мысль. Но Фадеев гнал ее, вытеснял как унизительную и недостойную, могущую затемнить добровольное и сознательное подчинение всевластной воле диктатора.

Подчинение – без рассуждения, без промедления – Сталину влекло за собой подчинение Щербакову, Юдину[1006] и далее по цепочке самому последнему чиновнику вроде, например, пьянчужки-нуля Маслина. Фадеев не был косноязычен, как Грибачев, Фадеев был идеологическая голова. Он получал директиву, теоретически обосновывал, подводил под нее марксистско-ленинскую, сталинскую аргументацию. Оперял все это возвышенными словами и эмоционально, с выразительными, размашистыми жестами и позами докладывал на том или ином собрании. Сталин высоко ценил эту способность Фадеева. Формулируя главные положения, вождь иногда добавлял:

– Ну, дальше вы сами разовьете.

Противоречия не останавливали Фадеева. Сегодня он перед большой аудиторией развивал мысль о том, что нужно писать, не преувеличивая, как Гоголь и Щедрин, что в качестве образца годится Чехов. А через несколько лет с тем же энтузиазмом начинал доказывать, что нужно преувеличивать, нужно писать, как Гоголь и Щедрин. Оба раза автором директивы был Сталин. ‹…›

Хорошо, когда одну точку зрения от другой разделяли годы (до войны, после войны). Но порой говорить одно и доказывать прямо противоположное приходилось в течение одной недели и даже в течение одного дня. Тут уж зарубка на сердце была неизбежна, развивался цинизм.

Помню эпизод. Во время юбилея Низами[1007]