Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

15 декабря 1854 года

Наконец все наши доклады перечитаны, переписаны, еще перечитаны и совсем готовы. Министр меня благодарил как друг. Работы было много, но работы хорошей, серьезной, и я не уставал, работал с одушевлением, могу сказать — с любовью. Если благие намерения министра осуществятся, я буду вправе себе сказать: «Тут есть капля и Моего меду». Самое важное из настоящих дел то, которое касается цензуры, то есть уничтожения негласного комитета, а с ним вместе и большинства цензурных бедствий и нелепостей. Задача в том, чтобы ввести цензуру в рамки, где не было бы места произволу людей недобросовестных и невежественных, которые теперь располагают ею ко вреду просвещения. Теперь не грешно немножко и отдохнуть.

17 декабря 1854 года

Не в добрую минуту подумал я об отдыхе. Едва успел я снять с себя боевые доспехи, как опять приходится в них облекаться. Приезжаю из Смольного и нахожу у себя записку от министра: зовет к себе. Еду. Он поручает мне переделать еще одну записку к государю, составленную в департаменте. Я переделываю, он одобряет и… снова передает в департамент, где ее вторично переделывают и, разумеется, с негодованием на меня. Это большая неловкость со стороны Авраама Сергеевича, которая ставит меня в неприязненное отношение с его чиновниками. Это безделица, но она еще обостряет их неприязнь ко мне. Возвращаюсь домой около полуночи и застаю у себя опасную болезнь: мой бедный мальчик захворал крупом…

18 декабря 1854 года

Опасность миновала. Можно опять свободнее вздохнуть.

19 декабря 1854 года

Толкуют об юбилее Греча. Многие находят его неуместным. Во-первых, литературные заслуги Греча, которые у него, конечно, есть, не таковы, однако, чтобы дать ему право на этот почет. Как же после того должно общество выражать свою признательность деятелям, подобным Крылову, Пушкину, Жуковскому, Гоголю? Во-вторых, репутация Греча двусмысленна. В чем только ни подозревают его! Да и дружба с Булгариным не делает ему чести и не возбуждает к нему доверия. В случаях торжественного изъявления кому-нибудь уважения от имени общества надо же, наконец, брать в расчет также и нравственность. Настоящий юбилей — личный, а не общественный, хотя в газетах и было воззвание на всю Россию. Его затеяли приятели Греча с Яковом Ивановичем Ростовцевым, у которого много подчиненных и знакомых, так что юбилей, вероятно, состоится, то есть соберется сумма, достаточная для хорошего обеда, — в чем и вся сила. Но зачем же эту приятельскую фикцию раздувать в дело общественное?

Я решительно уклонился от участия в нем, на что у меня, кроме нравственных, есть еще и материальная причина: я не в состоянии так непроизводительно бросить рублей двадцать пять. Будем надеяться, что это не зачтется тем, кто не явится на готовящийся триумф.

Между тем почтенный и добрейший генерал Рикорд, который, как солнце, безразлично улыбается и правым и неправым, ездит по городу и вербует участников. На днях он был у нашего министра, но тот отвечал на его приглашение сухо и холодно.

При мне Иван Иванович Давыдов докладывал министру проект адреса, которым Академия наук намерена приветствовать Московский университет в день юбилея. Он написан высокопарно и пусто. Министр радикально отверг его. Особенно не понравилась ему фраза: «Елисавета последовала гласу своего родителя, который произнес: да будет в России свет — и бысть». Он даже увидел в этом профанацию священных слов библии. Я все время доклада молчал и только при фразе: «Академия, участвуя с Московским университетом в славе просвещения России, радостно его поздравляет» и т. д. — подумал про себя, что со стороны академии было бы скромнее и тактичнее не выставлять и себя также просветительницею России.

Государь назначил министру аудиенцию завтра, в половине 12-го часа. Авраам Сергеевич уже сегодня едет в Гатчину, где будет ночевать. Он пригласил меня быть у него завтра вечером, чтоб узнать о результате его докладов. «Помолитесь за успех», — сказал он мне на прощанье.

Да, я молюсь, и еще как горячо! Эти доклады имеют в виду добро и пользу нашего просвещения, а право, оно всего больше нужно России. Мы еще дети в нем. Полуобразованность — наше бедствие. Отсюда лживость и поверхностность — эти два бича, удручающие наше так называемое образованное общество. Чем больше и основательнее будем мы учиться, тем скорее от них избавимся.

Вот пример того, как смотрят у нас на истину люди, призванные быть ее глашатаями и опорою в деле воспитания. В комитете для рассмотра учебных руководств на днях рассматривалась «История» Смарагдова (новое издание). Председатель комитета Иван Иванович Давыдов потребовал исключения из книги всего, что касается Магомета, так как тот был «негодяй и основатель ложной религии». Члены изумились. Профессор Фишер обратился к председателю и сказал: «Чего же вы хотите, ваше превосходительство? Чтобы учащиеся истории не знали того, что происходило на свете? Тогда для чего же и история? Что же сказать учащимся о магометанах: какую веру они исповедуют? Неужели наука в том, чтобы заведомо распространять ложь?» Фишер еще много говорил в этом смысле, не щадя Давыдова, который, наконец, должен был взять назад свое предложение.

20 декабря 1854 года

Попечитель очень со мною любезен. Недавно он посетил мою лекцию в университете; я говорил о Державине. Когда я кончил, попечитель сказал: «Я никогда не слыхал литературной лекции столь основательной и изящной». Я сам о себе знаю только то, что все это время чувствую себя особенно одушевленным, — а мои лекции в университете — это часть моей души и та отрасль моей деятельности, для которой я сознаю себя всего больше приспособленным.

Вечером. Министр вернулся от государя. Я поехал к нему узнать, что там происходило. Государь был очень милостив. Грамота Московскому университету подписана с замечанием, что она очень хорошо написана. Записку о допущении в Московский и Петербургский университеты неограниченного числа студентов государь прочел внимательно, сказал, что он очень доволен здешним университетом, но разрешил принимать в оба университета сверх 300 еще по 50 только. Наследник, присутствовавший при докладе, вместе с министром просили еще увеличить это число.

— Не опросите меня, — сказал государь, — довольно на этот раз. А там — посмотрим.

Однако министр еще осмелился сказать:

— Позвольте мне, ваше величество, у вас спросить: доходили ли до вас каким-нибудь путем дурные слухи о наших университетах?

— Отвечу тебе так же искренно, как ты искренно спрашиваешь, — сказал государь, — нет!

Записку о цензуре он оставил у себя с замечанием:

— Дай мне это самому прочесть и обдумать.

Записку