Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

фразы, которых никто другой не заметил и которыми никто не думал соблазняться, и т. д.

Просвещение, наука — это не иное что, как опыты веков. Вопрос в том: принять эти опыты или отвергнуть их? Но, раз приняв их, надо уже видеть такими, как они есть, иначе то будут не опыты, порождающие мудрость, а призраки, ведущие к блужданию среди мнимых пропастей и западней.

А ведь ларчик просто отпирается: не надо лгать.

30 октября 1854 года

Говорил с министром о необходимости составить инструкцию для цензоров, чтобы они знали, чего держаться, и чтобы обуздать их произвол, часто невежественный и эгоистичный. На этот раз министр меня выслушал, казался убежденным и просил меня заняться этим.

Каролина Павлова, написавшая «Разговор в Кремле», ужасно хвастает фразою: «Пусть гибнут наши имена — да возвеличится Россия». Любовь к отечеству — чувство похвальное, что и говорить. Но выражение этой любви хорошо, когда оно истинно, когда оно не пустая звонкая фраза, а мысль реальная и верная. Сказать «пусть гибнут наши имена, лишь бы возвеличилось отечество», значит сказать великолепную нелепость. Отечество возвеличивается именно сынами избранными, доблестными, даровитыми, которые не гибнут без смысла, без достоинства и самоуважения. Оно первое чтит славные имена этих сынов, сохраняет их в своей благодарной памяти как святыню и гордится ими, указывая на них грядущим поколениям как на образец для подражания. То, что говорит Павлова, — гипербола и фальшь.

Вообще госпожа эта — особа крайне напыщенная. Она не без дарования, но страшно всем надоедает своей болтовней и навязчивостью. К тому же единственный предмет ее разговора — это она сама, ее авторство, стихи. Она всякому встречному декламирует их, или, вернее, выкрикивает и поет. Летом на даче она жила близко от меня и не давала мне проходу, так же как и Плетневу: мы буквально от нее бегали.

Кстати о поэтах. Между ними теперь вообще в моде патриотические стихи. В этом, конечно, нет ничего предосудительного. Но беда в том, что все эти признанные и непризнанные поэты — особенно последние — вдохновляются не столько действительным патриотизмом, сколько вожделениями к перстням, табакеркам и т. д. Стихи подносятся министру в надежде, что бьющие в них через край верноподданнические излияния будут повергнуты к стопам монарха и принесут желаемые плоды. Не раз уже ставили они в затруднение доброго Авраама Сергеевича. Легко поддающийся первому впечатлению, он еще на днях взялся представить такие стихи — одни из лучших — государю, а теперь не знает, как от этого отвертеться. Не время, право, занимать государя такими пустяками, и люди с дарованием могли бы делать более достойное употребление из своего таланта.

7 ноября 1854 года

Странное и страшное происшествие в городе: сегодня рано утром появился на улицах бешеный волк. Он с Елагина острова пробрался на Петербургскую сторону, обежал Троицкую площадь вокруг крепости, промчался по Троицкому мосту, через Сергиевскую, к Таврическому саду и обратился вспять к Летнему саду, где, наконец, и был убит двумя мужиками. По пути он искусал до тридцати восьми человек и вообще наделал пропасть бед. Несчастные жертвы его отправлены в больницы.

8 ноября 1854 года

Говорят, что это Иван Иванович Давыдов указал графу Панину на известные фразы к напечатанной в «Москвитянине» повести «Мечтатель», за которые были отставлены цензора Похвистнев и Ржевский. Если это правда, то Иван Иванович сделал дело, для которого трудно подобрать приличное название.

9 ноября 1854 года

Я только что от министра: он вверил мне несколько важных дел, которые я должен обработать для его личного доклада государю. Все должно быть готово к половине декабря. Тут, между прочим, дело об отмене ограничения числа студентов, принимаемых в университет, и другое — о возвращении дополнительного жалованья профессорам, и прочее. Работы много — и работы трудной, ибо тут всё о разных отменах. Зато это не текущие пустяки, а вопросы важные, над которыми приятно поработать.

10 ноября 1854 года

Переговоры с Сербиновичем о «Журнале министерства народного просвещения». Сербинович просит, чтобы его оставили еще на год моим соредактором. Я буду входить в сношения с нашими учеными и привлекать их к участию в журнале и вообще заниматься литературной частью. Жалованье пополам.

9 декабря 1854 года.

Кончил доклады государю. Сегодня читал их министру. Он остался очень доволен и, по обыкновению, горячо обнял меня. Больше всего труда стоила мне грамота Московскому университету по случаю столетнего юбилея, который будет праздноваться 12 января следующего года. Мне хотелось как можно рельефнее означить заслуги университета и придать всему торжественный характер. Авраам Сергеевич все одобрил.

12 декабря 1854 года

Министр просил меня переделать доклад о пенсиях, написанный в департаменте, и очень плохо. Самая несносная работа — это переделыванье. Несравненно легче написать самому. Надо просидеть за делом ночь, так как доклад должен быть готов к утру.

13 декабря 1854 года

Доклад о пенсиях готов. Министр желал, между прочим, сделать кое-какие перестановки, чтобы сообщить всему более мягкий характер. Главная трудность в том, что приходится хлопотать об отмене прежних и еще очень недавних постановлений. Министерство в настоящее время только и занято тем, что вытаскивает из воды камни, набросанные предшествовавшими управлениями, особенно при Шихматове. Надо отдать справедливость Аврааму Сергеевичу: он вообще действует благородно и смело. Первое, впрочем, ему присуще, но долго ли его хватит на второе — не знаю. Сегодня мы с ним имели откровенный разговор. Во всяком случае намерения его чисты, как ясный день.

— Я не боюсь, — сказал он между прочим, — представлять государю доклады даже об отмене того, что им самим повелено, потому что ничего не ищу для себя, а по крайнему моему убеждению думаю только о том, что полезно для него и для отечества. Если я ошибаюсь, пусть меня просветят; но скрывать от него истину я не хочу, как верноподданный и как сын России.

С министром, так благородно настроенным, — хорошо и работать. В минуты подобного одушевления у Авраама Сергеевича мы вполне сходимся с ним в видах. Совещаясь тогда о каком-нибудь деле, я заранее знаю его мнение, а он мое, и мы без усилия соглашаемся в подробностях, потому что с самого начала согласны сердцем. Ах, если б только не эти канцелярские тормозы!..

Он, между прочим, сообщил мне любопытное правило, которым руководствовался князь Шихматов. «Авраам Сергеевич! — говорил он ему при каждом серьезном случае, где требовалось энергическое действие, — да будет вам известно, что у меня нет ни своей мысли, ни своей воли, —