Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

поступает с цензурой чуть ли не хуже, чем его робкий и неспособный предшественник. На него напал какой-то панический страх. Он привязывается к самым невинным фразам, и стоит только кому-нибудь, Комаровскому или Волкову, указать на самое безупречное место в книге или журнале, чтоб взволновать его, и у него тотчас готово строгое предписание, выговор. Сегодня Берте показывал мне кучу заготовленных бумаг этого рода. Надо приготовить записку о цензуре и подать ее министру. Но это потребует довольно времени, да и надежды мало на успех. Какой-то рок влечет нашу эпоху. Куда? Не знаем.

Мы только плачем и взываем:

О, горе нам, рожденным в свет!

Но честный человек не должен слагать оружия и предаваться бездействию, доколе есть хоть тень возможности действовать.

7 октября 1854 года

Хлопотал у министра за Лясковского, чтобы ему дали кафедру химии в Москве. О нем все, и специалисты и неспециалисты, отзываются одинаково хорошо, как об ученом и как о человеке. На беду он доктор медицины, а не химии, по закону же надо быть доктором той науки, по которой желаешь занять кафедру. Однако министр обещал определить его исправляющим должность экстраординарного профессора, а там его ученые заслуги как-нибудь проведут его и дальше. Кстати: у нас есть благодетельное как-нибудь, которое производит неисчислимые зла на Руси, но иногда помогает и добру.

Изменяться свойственно человеку, но неужели он должен изменяться только к худшему? Скольких людей я знал и знаю, которые начали свое поприще по-человечески, а продолжали его или кончили так, что сказать стыдно. Они всё повалили разом: и юношеские увлечения и прекрасные верования в добро, правду и истину. Да, видно, верования-то их были не иное что, как тоже только юношеские увлечения или брожение неустановившейся мысли, навеянное чтением иностранных книг. Вот, например, М., — человек с замечательным умом, учившийся у нас в университете, — как скоро занял значительное место, так и стал кривиться на один бок. Прежде это была светлая голова, воздававшая Божие Богови и кесарю кесарево, понимавшая и дело и мысль, движущую делами, а теперь он чуть ли не гонитель науки. У него все науки — бесполезные теории, и только тот чего-нибудь стоит, кто постиг практику деловую и житейскую, то есть кто ничего не видит и видеть не хочет, кроме того болота, в котором копошится.

8 октября 1854 года

Составил и отдал в канцелярию для переписки доклад государю и список о лучших произведениях нашей учено-литературной деятельности с января по октябрь. Набралось шестнадцать сочинений.

16 октября 1854 года

Министр поручил мне рассмотреть и обсудить несколько важных вопросов, касающихся наших университетов. Ко мне прислана для справок и наблюдений куча дел. Теперь я весь утонул в них.

19 октября 1854 года.

Беда с людьми, у которых больше добрых намерений, чем сил приводить их в исполнение. Обещав Лясковскому определить его исправляющим должность экстраординарного профессора, министр ничего не предпринял для осуществления своего обещания, а сегодня директор департамента Гаевский объявил бедному Лясковскому, чтобы он об этом и не помышлял, что министр, вероятно, ошибся, забыл и т. д.

23 октября 1854 года

Вечером присылал за мною министр: некоторые из наших докладов возвратились от государя утвержденными. Между ними меня особенно интересовали два, составленные мною: об образовании восточного факультета при здешнем университете и доклад о лучших учено-литературных произведениях, появившихся в промежуток времени с января по октябрь, и где, между прочим, испрашивалось благоволение Обществу древностей в Москве, Соловьеву (за его историю), Калачову (за сборник) и Федоренке (за астрономические вычисления). Все это труды в высшей степени почтенные, и я с особенным удовольствием на них остановился: пусть приучаются там, где следует, смотреть на нашу научно-литературную деятельность не как на пугало, а как на нечто, заслуживающее уважения и поощрения.

Большого труда мне стоило отклонить от представления в Государственный совет нашего первого доклада. Однако это удалось: министр, наконец, согласился обратиться прямо к государю. Таким образом дело это теперь поставлено прочно.

Удалось мне также добиться того, что министр по крайней мере дал слово по истечении трех месяцев сделать Лясковского исправляющим должность экстраординарного профессора.

24 октября 1854 года

Много толков об отставленных цензорах. Приехал из Москвы Погодин хлопотать о себе и о других. Я виделся с ним у министра.

25 октября 1854 года

Недоволен собой. Чувствую сильную усталость, вследствие которой, должно быть, не выказал должной настойчивости: одну из предложенных мною за эти дни мер вовсе не сумел отстоять, а две другие подверглись канцелярским переделкам и поправкам, сильно их исказившим. Мои виды честные, и надо поддерживать их с большей энергией мысли и слова.

27 октября 1854 года

На вечере у министра. Авраам Сергеевич по средам принимает у себя многочисленное общество. Он чуть ли не первый из наших министров завел, чтобы гости его состояли не из одних игроков в преферанс, но и из людей с ученым и литературным именем. На этот раз я у него встретил нашего Фишера, Буняковского, Чебышева и других.

Я довольно много говорил с Погодиным. Он ныне занимается собиранием портретов русских писателей. Не хочет ли он потом и эту коллекцию продать так же выгодно, как свое древнехранилище, за которое он взял с правительства 150 тысяч рублей серебром? Он написал еще какое-то послание к раскольникам, которое мне очень хвалил министр. Погодин обещался мне прочесть его. Умный и плутоватый мужик! Долго разговаривал я также с генералом Висковатовым о нынешних военных событиях и неожиданно встретился с князем Мещерским А. В., с которым не видался семнадцать лет. Он все это время служил в Варшаве, а теперь переведен сюда. Мы некогда были с ним близко знакомы и сегодня с удовольствием встретились.

28 октября 1854 года

Безалаберность — вот девиз нашего общества, а ложь его кумир. Оно лжет ежеминутно мыслью и делом, сознательно и бессознательно. Под влиянием последних чрезвычайных событий в нем как будто и начала шевелиться мысль: она куда-то рвется, что-то хочет понять, выяснить. Но ей не удалось развиться логически, ей недостает опоры науки, она кружится в пространстве, бьется, как подстреленная птица… Нет, тут надо еще целое столетие, чтобы могла выработаться какая-нибудь разумная сила.

29 октября 1854 года

Сегодня мы долго говорили с Авраамом Сергеевичем. Я, между прочим, сказал ему о том, какое неприятное впечатление производит при нынешних обстоятельствах отрешение двух цензоров (Похвистнева и Ржевского), что в публике это приписывают влиянию графа Панина, будто бы обратившего внимание на глупые