Избранное - Ник Хоакин

Кора. А, Тони, так она и тебе не нравится?

Тони. Я просто обожаю ее! По мне, так цена ей тысячи две долларов, не меньше!

Кора. Слышишь, Эдди? Теперь ты можешь сказать, что представитель пролетариата… ведь ты пролетарий, Тони?..

Тони. Что это такое?

Кора. Конечно, пролетарий. Так вот, друзья, — это Тони Хавиер, чертовски хороший пианист. Мы с ним вместе росли в трущобах Тондо. Как раз для тебя, Эдди! Тут ты очень легко вводишь тему трущоб Тондо.

Эдди. О нет, с меня хватит!

Пит. Как ты можешь писать об искусстве и не затрагивать трущоб Тондо?

Битой. И башню из слоновой кости.

Кора. И пролетариев вроде Тони. А он говорит, что картина стоит две тысячи долларов.

Эдди. Мне наплевать, что он говорит. Я бы не дал за нее и двух центов. Не понимаю этой шумихи вокруг нее. Сомневаюсь, стоит ли вообще о ней писать. И зачем только я научился писать!

Кора. Но, дорогой, кто говорит, что ты научился?

Эдди. Давай, Пит, помоги мне.

Пит. Это просто, как пирог, Эдди. Разозлись на эту картину, а потом нагромозди чего-нибудь насчет классового сознания.

Эдди. Мне уже надоело писать о классовом сознании!

Кора. Кроме того, это уже не модно.

Пит. Можешь начать с броской фразы: «Непролетарское не может быть искусством».

Эдди. Конечно… Ну-ка… Что-нибудь вроде: «Как я всегда утверждал, искусство не автономно, искусство не должно стоять в стороне от земных дел, искусство должно быть социально значимым, искусство функционально…»

Битой. Например, побуждает людей чистить зубы?

Пит. Например, побуждает людей чистить зубы.

Битой. В таком случае дон Лоренсо необычайно преуспевающий художник.

Пит. Ему бы работать на фирму зубной пасты «Колинос».

Кора. Как я всегда утверждала, настоящие художники нашего времени подвизаются в сфере рекламы.

Битой. Микеланджело плюс Шекспир дают рекламу фирмы «Колинос».

Пит. Мой дорогой мальчик, по сравнению с функциональным совершенством рекламы «Колинос» Микеланджело и Шекспир просто дилетанты.

Кора. Заткнись, Пит. Давай дальше, Эдди. «Искусство функционально…» Что еще?

Пит. Еще он должен подчеркнуть контраст между богатством материала, ждущего художественного воплощения, и бедностью воображения наших художников.

Кора. Господи Иисусе, за что мне опять выслушивать это?

Пит. Кора, Кора, откуда такие мысли? Как можно быть критиком и не сказать об этом!

Битой (пародируя оратора). Вокруг нас трущобы Тондо, в Китае идет война…

Пит (подхватывая в той же манере). А что делает художник?

Кора (так же). Он грезит об Энее…

Битой. Он грезит о Троянской войне…

Пит. Самая избитая тема в искусстве!..

Битой. Он вызывающе превозносит ценности, лишенные всякого содержания!

Кора. С ностальгической тоской он смотрит на куда более совершенный мир Прошлого!..

Пит. И пишет эту ужасную картину — продукт больного декадентского воображения!..

Кора. Буржуазно-декадентского воображения, Пит.

Пит. Буржуазно-декадентского воображения, Кора!

Эдди. Перестаньте дурачиться, идиоты, дайте мне подумать!

Пит. Мы вовсе не дурачимся, Эдди, а думать тебе не надо! Практически твоя статья пишется сама. Ты только сравни эту халтуру (показывает на картину) с пролетарским искусством в целом: таким чистым, таким целостным, таким бодрым, и это несмотря на мерзость и нищету, с которыми ему приходится иметь дело, потому что оно революционно, потому что оно реалистично, потому что оно динамично — авангард прогресса человечества, выражение сил, которые приведут, неизбежно приведут, к единственно возможному исходу!

Кора. К раю!

Битой. К царству небесному на земле!

Пит. Не будет тиранов, капиталистов, не будет классов…

Битой. Не будет дурного запаха изо рта, у покупателя не будет выбора!

Кора. Свобода от фирмы «Колинос»! Свобода от фирменного мыла!

Пит. Ну вот, Эдди, у тебя готова боевая статья!

Эдди. Не знаю, не знаю…

Пит. А что тебе не нравится?

Эдди. Это, как говорит Кора, старье. Вышло из моды.

Битой. Разве может любовь к ближнему выйти из моды?

Пит. Дорогой мой, надо различать: делать дело и писать об этом деле — вещи разные. Мы здесь все писатели, и это наше право — писать о разных вещах, вроде любви к ближнему или сплочении пролетариата. Но манера письма — увы! — может выйти из моды. Посмотри на Эдди. Он утверждает, будто ему надоело писать о классовом сознании, однако это еще не означает, что классовое сознание ему надоело. Или надоело?

Эдди. О нет, нет. Я так люблю низшие классы!

Кора. Если бы только они пользовались зубной пастой «Колинос»…

Битой. И каждый день принимали ванну…

Пит. И носили бы пиджак и галстук — как наш Эдди…

Эдди. И могли бы рассуждать о марксизме и троцкизме — как наш Пит…

Кора. Мальчики, мальчики, хватит препираться.

Эдди. Кора…

Кора. Да, дорогой?

Эдди. Заткнись.

Кора. Именно это мне нравится в Эдди. Он умеет обращаться с простыми людьми. Но если ты так уж любишь простых людей, Эдди, то ведь их очень много и там, где мы работаем. Они внизу, у машин, и они там каждый день, в том же здании, что и мы. Они неучены, от них пахнет потом, едят они одну рыбу. Удивляюсь я на вас. Вот они, пролетарии, прямо у вас под носом, каждый день, но я что-то не видела, чтобы кто-нибудь из вас спустился вниз и сплотил их. Или побратался с ними. Собственно говоря, я заметила, что вы, наоборот, их избегаете. Вы всегда норовите послать кого-нибудь вместо себя. Но почему? Разве они не говорят на том же языке, что и мы? Или вы боитесь?

Пит. Кора, Кора, ты неверно судишь о нас. Это вовсе не страх — просто благоговение и уважение.

Битой. Кроме того, куда проще любить пролетариев на расстоянии.

Пит. На безопасном удалении.

Кора. От запаха пота и рыбы.

Эдди. Этим и заканчивается наше классовое сознание. Просто болтовня с безопасного литературного расстояния. Модная литературная болтовня…

Кора. Другими словами…

Кора и Битой (вместе). Просто болтовня.

Кора. Точка.

Эдди. Помните, как мы делили весь мир на дураков и способных молодых людей? Мы были способными молодыми людьми, а к дуракам относили всех тех невежд и простофиль, которые не читали мистера Синклера Льюиса, мистера Менкена и великолепного мистера Кэйбла.

Кора. А потом вдруг эти невежды стали пролетариями.

Пит. Правильно. А все прочие тут же стали ужасными буржуями и реакционерами.

Эдди. А мы, конечно, сделались поборниками пролетариата, мы были на острие прогресса, мы были самой революцией! Мы знали все о картелях, забастовках и диалектике!

Кора. И пусть мы не поехали сражаться в Испанию, но мы же ездили на конгрессы писателей в Нью-Йорк.

Эдди. А теперь разделили всех на фашистов и людей доброй воли.

Пит. Сами-то мы люди доброй воли.

Кора. И розовый цвет вышел из моды. Мы одеваемся теперь в бело-красно-синее[145]. Быть попутчиком уже не модно. И мы все ораторствуем на торжествах по случаю Четвертого июля[146].

Эдди. Но одно о нас можно сказать твердо: когда речь заходит о литературной моде, тут мы всегда в первых рядах…

Пит. Всегда на поле битвы…

Кора. И держим нос по ветру.

Битой. Хотел бы я знать, какая мода придет завтра?

Кора. Надеюсь, не любовь к этим столь вежливым и героическим японцам — поборникам достоинства восточных народов.

Битой. Ну нет, это невозможно!

Кора. Потому что морские пехотинцы не допустят их?

Битой. Потому что наша мода всегда приходит из Америки — а ведь немыслимо представить себе, чтобы товарищи в Америке ввели в моду любовь к япошкам! Будет война, друзья мои, будет война! И горе Культуре, горе Искусству!

Эдди. К черту Культуру! К черту Искусство! Хорошо бы война разразилась завтра!

Пит. Хорошо бы она разразилась сегодня!

Эдди. По-настоящему большая, кровавая, всесокрушающая война, которая все перевернет!