Запах полыни. Повести, рассказы - Саин Муратбеков

— Да нет, здесь ее не было. Но почему ты спрашиваешь об этом, разве она не в юрте? — удивился старик.

— Убежала куда-то. Я показала извещение, и она убежала, — произнесла Салиха-апа боязливо.

— Это надо было сделать сразу, когда была война! Я говорил тебе, старая дура! Ну, что стоите?! Ищите ее! Чтобы вас вместе с Тилепбергеном! — взбесился старый Максут, затопал ногами и первым побежал к роднику.

Я обогнал его по дороге и увидел Камар-женге раньше всех. Над родником поднимался густой белесый пар; Камар-женге стояла по пояс в воде в его клубах и старательно мыла лицо. Мне показалось, что она помешалась от горя.

— Тетечка, дорогая! Что вы здесь делаете?

Я бухнулся с разбегу в воду и, ухватив женщину за руку, потащил на берег.

— Шойкара, голубчик! Чуточку погоди, я домою лицо, — пробормотала Камар-женге чужим лихорадочным голосом.

На помощь мне пришел старый Максут, приговаривая:

— Вот горе-то! Бедняжка ты моя! Дурочка этакая, заболеешь и помрешь.

На берегу среди падающего снега застыла от страха Салиха-апа.

Общими усилиями мы вывели Камар-женге на берег. С ее отяжелевшей одежды с шумом стекала вода. Камар-женге опомнилась и, будто оправдываясь, сказала Максуту:

— Отец, а что же мне делать? Зачем теперь жить?

Со стороны загона яростно залаяли собаки.

— Волки! — встрепенулась Камар-женге, даже горе не смогло заглушить в ней чувства долга.

— Старуха, а ты веди ее в тепло! — приказал Максут, снимая с плеча ружье.

Видно, этой ночью нам не суждено было уснуть. Вопя и улюлюкая, мы понеслись со всех ног к загону. Там творилось несусветное — заливались до хрипа собаки и блеяли ошалевшие овцы. До изгороди оставались считанные метры, когда через нее перемахнула волчья тень и нырнула в темноту. Максут пальнул наугад из обоих стволов и выругался. Осмелевшие с нашим появлением собаки бросились вдогонку за утекающим бандитом, о том, что погоня не сулит успеха, мы вскоре узнали по их удаляющемуся лаю. От юрты поплыл, чуть покачиваясь, круг света — это спешил к нам Тилепберген с фонариком.

Осмотр отары принес нам утешение. Овцы остались целыми, а волк ушел ни с чем. Едва лишь серый прихватил первого подвернувшегося ягненка за горло, как тут его и вспугнули. Максут осмотрел незадачливого малыша и изрек:

— Пустяки! Скоро пройдет!

Только теперь, когда переполох кончился, мы заметили, что Камар-женге хлопочет вместе с нами и что одежда ее уже обледенела.

— А что я могла поделать? Разве управишься с молодой? — пожаловалась Салиха-апа.

Мы привели окоченевшую женщину в юрту, Салиха-апа раздела ее и уложила в постель. Старый Максут забрал ружье и опять ушел на дежурство. Я всю ночь просидел возле Камар-женге. Ее тряс озноб, а к утру у нее поднялся жар, и она начала бредить. Я пробовал разобраться в бессвязном бормотании, но усталость свалила меня, и я уснул.

Когда я проснулся, в узенькое окошечко лился серый утренний свет. Я поднял голову и увидел Камар-женге, лежащую с открытыми глазами. Не подозревая, что за ней наблюдают, она подняла руку и согнула ее. Сустав сухо щелкнул, Камар-женге удивилась и согнула руку еще и еще. Потом она поднесла ладони к глазам и долго их изучала. Я подумал, что, может, так ведет себя человек, возвращающийся к жизни, и хотел окликнуть Камар-женге, но что-то мне помешало. А женщина между тем потянулась к своей одежде, и я увидел в ее руках фотографию мужа. Она разгладила отсыревшую фотографию и с мягким упреком произнесла:

— Вот видишь, из-за тебя я была и в огне, и в воде…

После утреннего чая она повернулась к Тилеп-бергену и сказала как можно мягче:

— Агай, вы просили дать ответ. Я не могу выйти замуж.

Салиха-апа, как всегда, сидела за пряжей. С последним словом Камар-женге у нее оборвалась нитка. Но старуха не выдала волнения, только опустила руки с веретеном и теребленой шерстью и произнесла ровным голосом:

— Пожалуй, брат, тебе бы лучше уехать. Раз она так сказала, значит, это все.

Тилепберген хотел возразить, но лицо его огорченно скривилось, он напялил тулуп и лисий малахай и вышел, так и не проронив ни слова. Нам было слышно, как он долго возился с лошадью, — не мог, наверное, сразу попасть в стремя ногой.

После его отъезда наступила моя очередь собираться в дорогу. Я перевернул свою пиалу, оделся потеплей и погнал овец на выпасы. А вечером к моему возвращению у порога гудел, как обычно, наш медный самовар, только на этот раз возле него хлопотала Салиха-апа.

Я запер овец в загоне, вошел в юрту и, задержавшись у входа, окинул привычным взглядом наше жилье. Ну что ж, ничего не изменилось за мое короткое отсутствие. Вот, как всегда, сидит с наполненной пиалой старый Максут и ждет, когда я займу свое место, чтобы начать чаепитие. Камар-женге слабо улыбается мне; она еще бледна, и пальцы ее легонько дрожат. Мой взгляд дошел до Салихи-апа, и я едва не упал от изумления. В ее пиале дымился темно-коричневый чай, приправленный сливками.

— Что же ты ждешь, Шойкара? Смотри, остынет твой чай, — произнесла она, даже не поведя бровью.

Быт нашей зимовки опять вошел в колею. Как и раньше, мы со старым Максутом по очереди гоняли овец на выпасы. И, как раньше, вернувшись оттуда, Максут первое время сидел нахмуренный и потом отходил после второй или третьей пиалы, веселел и принимался опять за дорогие сердцу воспоминания.

— Да, и тогда я нашел лунку на громадном валуне и начал доить овец над этой лункой, — говорил он неторопливо, и крепкий пот струился по его блаженному лицу, по морщинам и бороде.

— Эй, старый! Будет молоть всякую чушь, — подавала голос Салиха-апа, потому что ее возмущало по-прежнему, когда старик завирался.

И, конечно же, старый Максут отвечал ей так:

— Не твое дело, старуха. Я рассказываю молодым. Пусть