Запах полыни. Повести, рассказы - Саин Муратбеков

грустный вдовий мотив, и передо мной встают призрачные образы. Камар-женге пропела первую строфу, и раздался топот копыт, по степи потянулись косяки лошадей. Топот затих, и в моем воображении появились два всадника. Они ехали плечом к плечу — луноликая красавица в шапке, отороченной мехом выдры, и мужественный джигит с грустными очами; затем прозвучала вторая строфа этой песни, и я увидел тихий безветренный вечер над степным простором и того же джигита. На этот раз он был одинок…

Последние две строчки Камар-женге пропела на свой лад:

Я помню всегда о тебе, о мой любимый, И желтею от тоски, думая о тебе.

Придя в себя, я обнаружил, что в юрте никто не спит. Старый Максут присел на постели и тревожно вглядывался перед собой, будто видел сквозь стены. Салиха апа, лежавшая возле раскаленной печки, заворчала:

— Эта ржавая банка не греет совсем. Я так и дрожу от холода, — и, привстав, начала шуровать кочергой в печке.

И без того хорошо горевшая печь загудела. Из дверцы вырвались багровые отсветы, заплясали на наших лицах.

Мне показалось, что пауза заняла лишь мгновенье, потому что песня вновь ожила в Камар-женге. Не подозревая о смятении, что она вселила в наши души, Камар-женге запела:

Е-ей, два рыжих скакуна С заплетенными гривами! В этом мире родней мне всех Ты один, мой любимый!

Говорят, что для хорошего певца главное — это голос; что ж, специалистам видней. Только на мой непосвященный взгляд, для того, чтобы петь, прежде всего, нужно иметь душу, и не простую, а особую — песенную душу надо иметь. И если у тебя есть такая душа, то песня, по-моему, получится обязательно. А что касается нашей Камар-женге, то ей души не занимать. Камар-женге рассказывает миру о неудовлетворенной любви, о молодых годах, прожитых не так, как бы хотелось, о своем одиночестве. И мы в такие печальные ночи слушаем ее, и думы каждого из нас рядом с нею. Может, оттого нам слышен каждый ее тихий вздох.

«Эх, встретился бы ей хоть какой-нибудь вдовец, что ли. Не то пропадет наша Камар-женге в одиночестве», — подумал я как-то, прислушиваясь к ее пению.

В один из вечеров, когда мы только что уселись за вечерний чай, вдруг залаяли собаки и до нас долетел приближающийся конский топот. Он замер у нашей зимовки, а минуту спустя приподнялся полог юрты и вместе со струей холодного воздуха вошел Тилепберген, двоюродный брат Салихи-апа.

Сегодня он прифрантился по какому-то случаю, напялил лисий малахай и тулуп из зеленого дорогого сукна. Тилепберген важно поздоровался, снял малахай и тулуп, прошел на почетное место и попытался сесть по-турецки, но ему помешали новые щегольские сапоги с голенищами выше колен. Ноги его в этих сапогах не сгибались.

— Что-то ты вырядился, будто старинный чиновник. Уж не вздумал ли на шестом десятке сватать себе невесту, а? — пошутил Максут в пределах, допустимых по отношению к шурину. — Но, видимо, сапоги придется снять, иначе не дотянешься до пиалы.

— Э, а чем я хуже чиновника? Слава аллаху и нашему государству мое положение выше, чем у него, — с достоинством ответил Тилепберген на шутку зятя и начал стягивать сапоги.

Потом он размотал новенькие портянки из фланели, отложил их в сторону жестом продавца, демонстрирующего товар, и остался в войлочных чулках.

Он выпил с холода три пиалы одну за другой, бледные щеки его зарумянились, на лбу выступил нот, а серые, почти бесцветные глаза замаслились. Я знаю, почему заблестели его глаза. Тилепберген в гостях у нас не впервые, и каждый раз его выдают зрачки, расширяющиеся, точно у кота, при виде Камар-женге, к тому же я сам просил у судьбы друга для Камар-женге. Поэтому мне ли не знать, зачем к нам пожаловал Тилепберген, разодетый в пух и прах.

Но именно сегодня Камар-женге изменила своим вкусам. Самовар еще был почти что полон, а она уже перевернула пиалу, спешно оделась, будто ее кто-то гнал, буркнула что-то невразумительное в ответ на наше всеобщее изумление и ушла сторожит в отару.

Тилепберген, следивший за каждым движением Камар-женге, сказал, едва она вышла из юрты:

— Камар, наверное, приболела? Не нравится мне ее вид, — и навострил оттопыренные тонкие, как листья, уши.

— Зима суровая в этом году, — произнес Максут уклончиво.

Тогда Тилепберген решительно прочистил горло и повел такую речь:

— Хозяйство у меня в добром порядке, это вы знаете сами: и ты, Максут, и ты, Салиха, и, наверное, ты тоже знаешь, Шойкара. На здоровье, слава аллаху, я не жалуюсь тоже, силенок мне хватит на много лет. Хоть ты, Максут, и намекнул на мой шестой десяток, а я еще поборю любого джигита, даже молодого, ха-ха, — и он засмеялся, чтобы произвести на нас впечатление, затем на мгновение задумался и продолжал: — Ехал я мимо вашей зимовки и вспомнил, сказал себе: «О, здесь живут самые близкие тебе люди. Почему бы их не проведать?» И, как видите, повернул в вашу сторону.

Он начинал издалека, подбирался к своей цели исподволь, его речь была рассчитана надолго. Это понимали все, и тем не менее Максут и его жена изобразили на своих лицах полнейшее внимание. А мне не хватало терпения, поэтому я набросил на плечи тулуп, нахлобучил малахай на голову и вышел из юрты.

Было пасмурно. Из-за холмов дул холодный пронизывающий ветер. Все вокруг заиндевело, и потому казалось, что выпал снег, покрыл кошмы юрты, камышовую изгородь, спины съежившихся овец, морды псов, стожок сена, на котором сейчас сидела Камар-женге… Она мурлыкала что-то себе под нос, будто опасаясь, что услышит гость.

— Сегодня, очень холодно. Сидел бы в тепле, Шойкара, — сказала Камар-женге.