Запах полыни. Повести, рассказы - Саин Муратбеков

— Отца как звали?

— Жансултан.

— Отлично! Добавим букву «Ж»… Вот, красиво получилось! А теперь наколем.

Гришка вытер иглу о штанину и начал колоть. Канатай отвернулся, стиснул зубы. Встретив мой взгляд, с трудом улыбнулся.

— А где отец-то? Куда подевался? — спросил Гришка не то из любопытства, не то стараясь заговорить своего клиента, отвлечь его внимание.

— Папа погиб на войне, — сказал Канатай сквозь зубы, боясь застонать от боли.

— Во, имя готово, — сообщил Гришка, любуясь на дело рук своих. — Высший класс!.. А теперь год рождения. В каком родился-то году?

— В сорок седьмом.

— В сорок седьмом… О, ты что мне голову морочишь? Как же твой отец мог погибнуть на войне, если ты родился в сорок седьмом?

— Папа погиб на войне?.. На Отечественной! — упрямо повторил Канатай.

— Что-то тут не так, парень. По-моему, ты ерунду мелешь, — и Гришка покачал головой.

— Я говорю правду! Мой папа погиб на войне!.. На Отечественной! — закричал Канатай.

На глазах его выступили слезы, он стиснул кулаки, и мы поняли, что еще слово — и Канатай кинется в драку. Гришка, сообразив что-то, миролюбиво сказал:

— Ну, ладно, ладно! Я шучу, неужели не видишь? Давай-ка лучше покончим с этим делом.

Канатай насупился и опять подставил руку. А вскоре мы рассматривали последнее произведение Гришкиного искусства. Кожа вокруг свежей наколки покраснела и распухла, местами выступили капельки крови.

— Ничего себе картинка, а? — похвалил себя Гришка, впрочем, уже без воодушевления.

Ради приличия мы поддакнули. Теперь разговор не клеился. Канатай то и дело щупал руку, сузив маленькие ноздри. Гришка заскучал, начал зевать, а я глядел, как изо всех сил бунтует речка и, пенясь, скрывается под мельницей. Потом она выходит на простор и разливается по ущелью широким спокойным потоком. Глубина ее здесь не достает и до щиколоток, а местами и вовсе видна галька, покрывающая дно.

Шум воды делал неслышной работу жерновов, но, если присмотреться, можно было заметить, как от их вращения слегка подрагивала мельница, сложенная из толстых бревен.

А с обеих сторон на мельницу надвигались склоны ущелья, поросшие карагачом, жимолостью и тальником. Осень уже опалила листья, но они еще крепко держались на ветках. Между зарослями тальника бежала дорога, поднимаясь от речки в гору. Впрочем, для того, кто шел с горы, дорога спускалась к речке.

Так она спускалась и для меня, когда час назад я ехал сюда вместе с Канатаем и его матерью Биби. Их пегая лошадка, запряженная в подводу, стояла сейчас в тени, а сама Биби на мельнице набивала мешки мукой.

На дороге за нашей спиной зацокали копыта. Мы обернулись разом. За кустами тальника мелькали морда лошади и малахай возницы. Но вот он миновал последний поворот, выехал к мельнице, и мы увидели мужчину, который дремал, свесив голову на грудь. Лошади привычно остановились, а возница еще некоторое время сидел неподвижно. Потом шевельнулся, отгоняя мух, и поднял голову.

— Эй, Крешке! Крешке, выходи! — закричал он спросонья.

— Это мой родич Шинтемир, — пояснил нам Гришка с улыбкой и, поднявшись, сказал приехавшему: — Что кричишь? Я здесь, Шинеке!

— А, ты здесь! — обрадовался Шинтемир. — Крешке, мука готова?

— Готова, готова! Ждет тебя, Шинеке, с утра, — сказал оживившийся Гришка.

Тут показалась Биби, и я увидел, как у Шинтемира вначале полезли брови на лоб от удивления, а потом рот едва не растянулся до ушей.

— Ба, это ты? Как ты здесь очутилась, душа моя? — воскликнул Шинтемир.

А Биби улыбнулась сквозь мучную пыль, покрывавшую ее лицо, показав крупные белые зубы, мельком взглянула на нас с Канатаем и сама спросила его зазвеневшим голосом:

— Нет, лучше ты мне скажи: ты-то каким здесь чудом?

— Э, наши аулы — соседи, — пояснил Шинтемир, хитро прищурившись, потом засмеялся, и вместе с ним засмеялась Биби.

Шинтемир слез с телеги и подошел к нам. Только теперь я заметил, что у него вместо одной ноги протез. И еще мне показалось знакомым его лицо. Но мы встречались впервые, я знал это точно. Значит, он был чертовски похож на кого-то, с кем мне приходилось жить чуть ли не бок о бок.

А Шинтемир тем временем поздоровался за руку с Биби и Гришкой. И Биби сказала с гордостью:

— А это мой сын Канатай.

Шинтемир посмотрел на Канатая:

— Большой уже. Почти взрослый парень.

Мне почудилось, что в его голосе прозвучала сдержанная грусть.

— Сынок, поздоровайся с дядей! Золотце мое, подай дяде руку, — сказала Биби Канатаю.

Что-то не понравилось Канатаю в Шинтемире, руку он протянул с заметной неохотой, но Шинтемир крепко сжал ее и держал в своей руке, пока Канатай не потянул ее назад.

Гришке надоело быть на заднем плане, и он, откашлявшись, подал голос, указав на туго набитые полосатые мешки, сложенные у входа в мельницу:

— Ну, Шинеке, вот твоя мука. Молодежь, — он кивнул в нашу сторону, — молодежь мигом погрузит ее на подводу. А мы пока примем по чашечке чая. Просим и тебя, Биби.

— Разве что по чашке, — произнесла Биби, словно бы нерешительно, но мне-то было заметно, что Гришкино приглашение пришлось ей по душе.

Эта троица ушла в кособокий домик с одним окном, прилепившийся к мельнице, а мы принялись грузить мешки на подводу Шинтемира.

— Что он, ваш старый знакомый? — спросил я, не утерпев.

— Впервые вижу, — буркнул Канатай.

Первым из тех, троих, появился Гришка. Лицо его раскраснелось, вспотело от горячего чая. Видно, не обошлось и без водки. Гришкины глаза маслено поблескивали.

— Ну как, ребятишки, отменный помол? — весело осведомился Гришка и похлопал по литому мешку. — Для хорошего человека не жалко и жерновов. Таким, как Шинтемир, жить бы