Избранное - Леонид Леонов

Фаюнин. Сам-то он далеко отсюда находится?

Кокорышкин. Небыстрой ходьбы… минут двадцать семь.

Фаюнин. А не сбежит он у тебя?

Кокорышкин. Я враз, как прознал, шляпу одну во дворе поставил. Сам не пойдёт, чтоб своих не выдать… Всё одно как на текущем счету лежит.

Фаюнин. Ну, муха, быть тебе слоном. Бумаги отнесёшь, надушись… и покрепче надушись. Пахнешь ты нехорошо! И приходи. Я тебя на Шпурре выпущу, а уж ты сам яви ему своё усердие.

С дороги Кокорышкин оглядывается, опасаясь за врученную тайну. «Не спугните, Николай Сергеич!» И верно, оставшись один, Фаюнин сразу оказывается у талановской двери. Он дважды собирается постучать туда, но ещё прежде на стекле появляется силуэт Таланова и раздается стук. Отскочив в противоположный угол, Фаюнин сурово вертит ручку телефона.

Комендатуру. Фаюнин. Подожду.

Повторный стук.

Войдите.

Это Таланов. Он очень теряется в своей новой роли просителя.

Ай-ай, а супругу-то на кухне забыл, просвещённый человек?

Таланов. Я не в гости, я по делу, Николай Сергеич!

Фаюнин (суше). Личному?

Таланов. Не совсем.

Фаюнин. Присядьте пока. (В трубку.) Не освободилась ещё? Подожду. (Раздумчиво, глядя на стол.) Четверть века зажмурясь жил в надёже: проснусь… и всё позади. Отшумело, как дождь ночной. И солнышко. И яблонька в окошко просится. И раскрылись очи, и, эва, яства райские стоят, а на душе — ровно на собственные поминки попал. Как эта болезнь прозывается, доктор?

Таланов. Предчувствие, Николай Сергеич.

Фаюнин. Предчувствие?.. (В трубку.) Спасибо, деточка. Битте, мне фирте нуммер нужен. Данке. (Почтительно.) Это помощник господина Шпурре? Фаюнин беспокоит. Да опять насчёт новоселья-с. Обещались. Что?.. Плохо слышно, что? (Он трясёт и дует в трубку.) Комендант тоже обещались… в целях поддержания авторитета градского головы. Да, кое-кто уже собирается. Что?.. Не слышу, не слышу, что? (Таланову.) Визг какой-то. И кричит-то как, послушайте-ка!

Таланов (склоняясь ухом к трубке). Это женщина кричит.

Фаюнин. Допрашивают!… Ай-ай, и голос знакомый будто. (Озабоченно.) Ваша-то Ольга Иванна дома ли?

Таланов (вздрогнув). Была дома… а что?

Фаюнин. Ну и слава богу. (Бережно повесив трубку.) Не будем мешать им. Вот я и готов, Иван Тихонович.

Таланов собирается с силами. Фаюнин слушает, откинувшись к спинке, прикрыв глаза и играя цепкой часов.

Таланов. Я пришёл выразить свою глубокую обиду.

Фаюнин. Чем именно?

Таланов. Вам известно, что ко мне вернулся сын. Временно он живёт у меня. Вчера он собрался в баню с дороги…

Фаюнин. С прострелянной-то рукой? Ай-ай, не бережётся наша молодёжь… Виноват, слушаю, слушаю!

Таланов (решаясь после промаха итти напролом). И тогда оказалось, что к моим дверям приставлена какая-то гнусная фигура… в шляпёнке да ещё с обмороженными ушами.

Фаюнин приоткрыл один глаз, глянул, словно клювом ударил и снова замер. И только засуетившиеся пальцы обнаружили его волнение.

Ясно, Фёдору стало противно… и он вернулся домой. (Горячо и убеждённо.) Слушайте, Фаюнин. Мне шестьдесят. Меня никто никогда не трогал. И я прошу господ завоевателей оставить мою семью в покое и теперь!

Он даже стукнул ладонью по столу. Фаюнин ловит его руку.

Фаюнин. Да успокойтесь вы, Иван Тихонович. Голубчик, придите в себя, успокойтесь. Господи, да кто же вас обидеть собирается! Людей-то ведь нету… я да Кокорышкин на весь город. Ведь вы, к примеру, не согласитесь у чужих ворот постоять… ведь нет? Ну, вот! Вот и берут всякую шваль. (Возмущённо.) Да ещё с обмороженными ушами… ай-ай-ай. И вид из окна портит, да ещё и заразу занесёт. Скажу, непременно скажу… чтоб заменили!

Часы-кукушка в соседней комнате глухо кричат шесть раз. Окончательно смерклось.

Не идут гости-то. Вот вам и точность немецкая.

Фаюнин намеренно молчит, а Таланов всё не уходит. Его мучит подозренье, что Фаюнину что-то известно.

Кстати, как решили насчёт того письмеца?

Таланов. Это какого письмеца?

Фаюнин. Написали бы, говорю, а дочка ваша, Ольга Иванна, и отнесла бы, поскольку она и теперь с ним видается. С Андреем-то!.. А вот и гости сползаются…

Просочился откуда-то в щель длинный, со стоячими волосами и в слежавшемся сюртуке господин артистической внешности, если только лошадям доступна эта деятельность. Он поклонился в пространство и сел, сложившись в коленях. Впорхнули — толстячок с университетским значком на толстовке под руку с вострушечкой в мелких бантиках. Они задержались у столика, а когда отошли — оказалось, что там уже обмахивается веером старушка в бальном платье, под которым видны подшитые валенки. Гости двоятся и троятся, как шарики под чашкой фокусника, переставляемой с места на место. И между всеми уже носится с одухотворённым лицом, теперь даже шикарный, Кокорышкин. Таланов кланяется. Фаюнин провожает его.

А Фёдору Ивановичу я и пропуск выхлопочу. Пускай хоть ночью в баню ходит… (Заслышав оживление в прихожей и заглянув туда.) Я это ему, пожалуй, и сам скажу. (Уходя с Талановым.) Принимай гостей, Семён Ильич!

Кокорышкин включает свет. Теперь видны и гости второго плана, уже плакатные, с ограниченными манекенными движениями. Нерусская речь из прихожей. Кокорышкин выглянул и даже будто уменьшился в размерах.

Кокорышкин (молитвенно). Внимание, господа... Шпурре!

Все взоры обращены к двери. Быстро входит Мосальский.

Мосальский (конфиденциально). Господа… я должен предупредить друзей, что Вальтер Вальтерович является сюда сразу после работы. Вальтер Вальтерович не спал ночь. И потому лучше не раздражать его… громкой русской речью.

Тишина испуга. Кое-кто попятился к дверям.

Нет, зачем же… вы разговаривайте, общайтесь. Вальтер Вальтерович сам любит повеселиться.

Всё затаило дыханье. Мелким шажком, точно его катят на колёсиках, вступает плотный, кубического сложения человек с желтоватым лицом, в штатском, фиолетовых тонов и в обтяжку, костюме. Шея поворачивается у него лишь вместе с туловищем. На пиджаке, под сердцем, Железный крест первой степени. Он останавливается и глядит. Кокорышкин приближается, делая изящные движения кистями рук, точно плывёт.

Кокорышкин (просветлённо). Добро пожаловать, добро пожа…

Это производит впечатление выстрела из пушки в упор. Вострушка ахнула. Середина сцены опустела. Рыжая щётка усов у Шпурре становится перпендикулярно к губе. Лицо меняет цвет. Он испускает странный свистящий звук. Помертвевший Кокорышкин пятится назад.

Извиняюсь, нет, нет…

Шпурре (шагнув на него, как в пустоту). Ah Himmelarsch![11]

Кокорышкин жмётся к столу, падают позади него бутылки. В его лице закаменелое выражение какого-то смертельного восхищения. Шпурре запускает ему ладонь за стоячий воротничок. Суматоха.

Колесникофф?

Он, как пёрышко, поворачивает Кокорышкина спиной к двери и ведёт его в вытянутой руке. Они уходят ритмично, как в танце, нога в ногу и глаза в глаза. Кокорышкин не сопротивляется, он только очень боится наступить на ногу Шпурре. Процентов на тридцать пять он уже умер. При выходе его, как дитя, перенимает рослый динстфельдфебель. Затем карьера Семёна Ильича ускоряется. Откуда-то сквозь стену доносится его сдавленный и, скорее всего, удивлённый вопль: «Николай Сергеич!» — И всё стихает. Самый выстрел похож на то, будто кто-то гулко кашлянул на улице. В ту же минуту, покусывая усы, возвращается Фаюнин. Он с первого взгляда понимает всё.

Фаюнин (поискав глазами). Тут у меня старичок был такой. Где ж это он?

Гость-Лошадь (на октаве). Прекратился старичок.

Мосальский (нервно поламывая пальцы). Пустили бы какую-нибудь музыку, господа.