Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

взметнулась старуха и молча схватилась руками за побелевшие морщинистые щеки.

Славка ринулся через комнату к кровати, на которой спал Длинный, схватил его за шею, рванул на себя и сжал обе его руки своими железными пальцами.

– Где пистолет? – спросил он.

– В комоде, – быстро ответил Длинный, побледнев так же, как и старуха на печке: со щек – книзу.

– А вещи из магазина?

– В сарае, – так же быстро ответил тот, сглотнув слюну, и острый кадык черканул его горло. Славка отпустил парня и сказал:

– Одевайся, деятель. Сейчас поедем.

Длинный вдруг изогнулся, запустил руку под матрац и ринулся на Славку с финкой.

Но он запутался в одеяле и неловко упал на дощатый пол, ударившись лбом о стул.

Славка засмеялся и наступил ногой на финку. Парень взвыл:

– Суки, суки! Ненавижу вас…

– Думаешь, я тебя обожаю? – усмехнулся Славка – Я тебя тоже ненавижу. Хватит выть, не пес. Одевайся.

Старуха слезла с печки и, беззвучно плача, подошла к Славке.

– Снова чего натворил? – спросила она. – Ирод проклятый, паразит…

– Натворил, мать, – ответил Славка. – Натворил.

– Эх ты, – сказала старуха, – на кого ж мать кидаешь? Зубов-то у меня нет, скрошилися, кто кормить станет?

– Замолчи, – сказал Длинный. – Прижми язык.

Оперативник достал из комода «ТТ» и передал его Славке. Славка вытащил обойму, пересчитал патроны, завернул их в тряпочку и все это – обойму, пистолет и патроны – сунул в карман пиджака.

Длинный открыл шкаф, достал синий бостоновый костюм и драповое новое пальто. Он надел костюм, повязал галстук, набросил на шею кашне и стал надевать пальто.

– Снимай барахло, – сказал Славка.

– Это мое, а не ворованное.

– Снимай, снимай, герой-одиночка. Матери оставь – продаст.

– Пущай об ней власть позаботится, – сказал Длинный, – у нас власть добрая.

– Ах ты, паразит, паразит, – тихо плакала старуха, – чего же тебе в жизни не хватает, ирод окаянный? Всего тебе было в жизни… Всего…

– Ну! – крикнул Славка, покраснев. – Я что сказал!

Длинный дрогнул лицом, усмехнулся и стал снимать пальто, а потом синий бостоновый костюм.

– Мамаша, ватник ему принесите, – сказал Славка, – и старые брюки.

Пришел второй опер и доложил:

– Вещи в порядке, все цело, под дровами в сарае.

– Хорошо. Сиди здесь, я пришлю машину – заберут.

Когда Длинного увели, Славка задержался на минуту в доме и обратился к хозяйке:

– Мамаша, водички дайте, пожалуйста.

– Сейчас, сынок, – ответила старуха.

Она, плача, смотрела, как Славка пьет воду.

– Сынок, – сказала старуха. – За что ж мне мука такая?

Славка обнял старуху за плечи. Меня поразило его лицо – скорбное и мгновенно постаревшее и в то же время удивленно-обиженное, словно у младенца, который в первый раз столкнулся со злом и неправдой.

Мы вели Длинного по широкой, нескончаемо протяженной деревенской улице, к нашей оперативной машине. В сараях надрывно мычали коровы. Голосили петухи. Из труб валили дымы – штопорящиеся, прозрачные. По шоссе, что шло неподалеку, проносились машины и красные автобусы. Из домов выбегали ребятишки с портфелями.

Было слышно – откуда-то издалека по радио транслировали урок гимнастики. И через этот утренний, прекрасный покой шел жулик по кличке Длинный, подняв острые плечи и глубоко засунув руки в карманы старых брюк.

Возле машины Славка остановил Длинного и сказал:

– Обернись, парень.

Тот обернулся.

– Посмотри, что ты потерял. Посмотри на все это. Посмотри как следует.

Длинный молчал.

– Ты можешь все это вернуть, – сказал Славка. – Можешь. Только для этого надо стать человеком.

Ненаписанные романы

37–56

Летом тридцать седьмого

Нас тогда на Спасо-Наливковском осталось трое: Витек, Талька и я. (Раньше с нами всегда был Юрка Блюм, но после того, как забрали его отца, он переехал куда-то на Можайское шоссе.) По утрам мы собирались возле шестого подъезда, читали по складам «Пионерку», играли в классики или «штандер», а потом ходили по этажам – смотреть опечатанные квартиры. Каждую ночь в нашем доме опечатывали несколько квартир. Иногда их опечатывали сургучом, и тогда мы уходили ни с чем, но если сургуча не хватало, опечатывали воском или пластилином; мы осторожно соскабливали его, лепили солдатиков, опускали их в лужи, и они становились совсем как оловянные.

– Говорят, вчера маршала Буденного арестовали, – сказал я, – за то, что у него на даче жила японская балерина.

– Откуда знаешь? – сердито спросил Талька; он не любил, когда кто-нибудь из нас первым сообщал наиболее важные новости.

– Люди говорили, – ответил я уклончиво, потому что мама настрого запретила рассказывать про то, что я слышал дома. «Ты уже взрослый мальчик, – сказала она, – ты должен понять, что сейчас надо молчать». «Почему?» – спросил я. А она стала рассказывать про врагов народа, которые теперь, благодаря нашим успехам, со всех сторон окружают Родину, – будто я сам не читал об этом в «Пионерке». Родители вообще стали какие-то странные с тех пор, как отец начал меня брать с собой днем. Раньше-то он уезжал на машине к себе в редакцию, где у него были две красивейшие секретарши, которые давали мне печатать на машинке. Одна, тетя Роза, была дьявольски хороша, и я по ночам мечтал, чтобы она стала моей матерью. Я всегда мечтал о красивой матери, но свою я тоже любил. Раньше я редко видел отца, а теперь мы ходили с ним по улицам, и он расклеивал театральные афиши. А раз я крепко струхнул. Я в последнее время часто слышал, как он по ночам тихо говорил матери:

– Краснощекова забрали, а Курочкина поставили к стенке.

Я сначала не понимал, что значит «ставить к стенке». Мы, когда играли в «штандер», тоже ставили к стенке, чтобы удобнее было целиться теннисным мячом в того, кто проиграл. А когда отец сказал про дядю Сашу, что его тоже «поставили к стенке», мать охнула и тихо спросила:

– Неужели Сашу тоже расстреляли?

Стало быть, «расстреливать» и «ставить к стенке» – одно и то же, понял я. Так вот, в воскресенье мы поехали с отцом в Парк культуры. А в вагоне метро ехал один пьяный в лыжных брюках с коричневыми штрипочками, на которые он то и дело наступал каблуками. Когда мы вышли из вагона на станции «Коминтерн», пьяный ударил отца по голове. Отец закричал:

– Перестаньте хулиганить! Я вызову милицию! Образовалась толпа.

Подошел милиционер и сказал отцу:

– Гражданин, не мешайте проходу, станьте к стенке.

Я заревел со страху, решив, что отца сейчас будут расстреливать. Я стал хватать его за руку и тащить вверх, на улицу, где было солнечно, и гудели машины, и не было этого страшного кафельного полумрака. Пальцы