Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

Чекист спрятал ее в одной из незаметных дырочек своей стеганой шапки, попрощался с Сувориным и, вскочив в седло, поехал к границе. Он двинулся в Суйран самым коротким путем, через плавни и болота.

Ночь была безлунная и тревожная. Ветер, налетавший с высокогорных пустынь, приносил запах прелой травы: в этом году совсем не было снега, и трава на сорокаградусном морозе стояла желтая и от мороза словно бы стальная.

Ушурбаев приехал к Чарышеву около одиннадцати часов. Он бросил лошадь, задал ей корма и, переступая через тела спящих караван-баши из Китая, Индии и Афганистана, пошел в комнату к Чарышеву. Где-то рядом, чавкая, смеялся курильщик опия. Далеко выли собаки, и вой, скорбный и мятежный, уносился в черное небо к белому пятаку луны.

Чарышев полулежал на кошме и медленно курил, наблюдая за тем, как красный огонек раздирал сигарету. Сигарета была американская, с запахом диковинным и легким, будто медовым. Азиз, свернувшись калачиком, спал.

Ходжаров сидел у стены, рядом с братьями Байсымовыми. Они сидели, закрыв глаза, потому что им и спать не спалось, но и устали за эти дни от бессонницы сверх всякой меры.

– Замерз? – спросил Чарышев.

– Нет.

– Пей чай, он горячий.

– Спасибо. Вот – от Суворина.

Ушурбаев передал Чарышеву записку. Она была волглой от пота. Чарышев прочитал: «Он здоров. Надо кончать сегодня, в крайнем случае – завтра. Революция в опасности».

Чарышев затушил сигарету, откинулся на спину, заложил руки за голову и посмотрел в потрескавшийся потолок. «Дулов верит мне, потому что для него я – “чичмек”, для него я служу тому, кто больше платит. Слепец, сволочь! Никогда он не поймет моей правды – правды татарина, уйгура, казаха или узбека. Никогда не поймет той правды, которая пришла к нам из Петрограда. Труп он. Хоть пока и живой, а уже труп!»

Чарышев закрыл глаза и сказал:

– Может быть, Азиза отправим обратно. Он – мальчик.

Все молчали и смотрели на Насыра, потому что он был старшим братом: сейчас решал он, Насыр допил чай и сказал:

– Рано или поздно мальчик должен стать солдатом. – Он осторожно тронул брата рукой за колено.

Азиз вздрогнул всем телом, будто конь, которого укусил слепень, быстро поднялся и – как и не спал.

Чарышев, по-прежнему лежа на спине, сказал:

– Сейчас мы пойдем туда.

Люди поднялись. Без команды.

– Нет, – сказал Чарышев, – вы сядьте пока – надо посидеть.

Все сели. Где-то рядом запел сверчок. Стало грустно и одиноко: сверчок на чужбине…

Касемхан достал карандаш и на маленьком кусочке рисовой бумаги написал: «Господин атаман! Хватит нам ждать – пора начинать, все сделано. Готовы. Ждем первого выстрела. Начнем вместе. Ваш Касемхан». Он подумал над запиской, хотел еще что-то написать, но не стал, свернул ее и протянул Ходжарову. Махмуд спрятал записку в карман.

– Азиз, – сказал Чарышев, – позови хозяина.

Тот пришел, поминутно кланяясь, потому что в глубине души он был уверен, что эти люди никакие не купцы, а контрабандисты или торговцы опиумом.

– Спасибо, старик, – сказал Чарышев, – твой дом был добрым для нас. Наш друг выздоровел. Мы уходим.

– Мир дороге вашей, и пусть луна для вас будет солнцем, – ответил старик.

В полукилометре от караван-сарая, под могильной плитой Кудук недавно зарыл два кавалерийских обреза. У каждого в кармане было по нагану и по лимонке.

Обрез – он вернее нагана, он как лимонка, на крайний случай. Кудук вытащил два обреза, завернутые в мешок, и догнал товарищей, которые медленно ехали к восточным воротам Суйрана. Здесь все, кроме Насыра, спешились. Над миром лежала тишина, осторожная, зимняя, гулкая.

У ворот с лошадьми остались Казыров и Кудук Байсымов с Азизом.

По улице, ведущей к ставке Дулова, тихонько, сдерживая норовистую калмыцкую лошадь, поехал Насыр Ушурбаев. За ним шел Махмуд Ходжаров – первым. Чуть поодаль шел Чарышев, рядом с Мукаем Байсымовым.

Мукай – в широком халате, и обрез поэтому совсем не был виден. Ушурбаев поехал чуть подальше за крепость. Он видел, как на фоне белой от лунного света стены медленно проходила тень часового и длинный штык как бы царапал камни все в одном и том же месте.

Ходжаров подошел к воротам, ведущим в ставку Дулова, – штык переместился сверху вниз, прикрывая дорогу к дверям. Ушурбаев сдержал лошадь. Лошадь стала. Штык снова поднялся, и Ходжаров скрылся в воротах.

Он прошел через темный двор, навстречу поднимавшемуся со скамейки казаку, оскалился ровной улыбкой, шепнув пароль. Казак козырнул. Охранник, который стоял в прихожей, отворил дверь дуловского кабинета – Ходжарова он видел не раз.

На столе горела большая восковая свеча. Дулов сидел в кресле, подломив под себя правую ногу, и барабанил карандашом по разложенной перед ним карте. Подле него стоял адъютант и что-то записывал в маленьком блокноте. Дулов поднял глаза, разглядывая в темноте пришельца. Узнал. Спросил хмуро:

– Ну?

Махмуд подошел к Дулову и достал из кармана записку. Дулов развернул ее, прочел первые два слова: «Господин атаман!», и что-то вдруг полоснуло его по самому больному – по страху, по всегдашнему ужасу, который жил вместе с надеждой.

Стремительно поднял глаза. Махмуд стоял перед ним, вбив свое тугое тело в мягкий цветастый ковер. Дулов выдохнул, отчего-то сморщил лицо и стал дальше разбираться в быстрых, набегавших одна на другую, буквах чарышевского письма.

В это время Махмуд точным и незаметным движением вытащил из кармана наган и, прошептав ругательство, выстрелил в грудь атамана. Дулов упал.

На Махмуда бросился адъютант. Ходжаров выстрелил ему в лоб. Адъютант грохнулся на стол, свалив свечу. Где-то рядом раздался пронзительный крик.

Махмуд нащупал ногой Дулова, выстрелил в него еще раз. Бросился вон из комнаты. Прогрохотали выстрелы – один, другой, третий.

Мукай и Чарышев сняли часового и казака охраны, который метался с поднятым над головой наганом. Ходжаров поскользнулся на остром камне, упал, в колено вошла тугая рвущая боль.

Он закусил губу, почувствовал во рту соленый привкус крови, заставил себя подняться и побежал дальше. Выскочив за ворота, увидел, как Насыр Ушурбаев, гарцуя на лошади, стрелял то вверх, то в ворота ставки.

В домах тушили свечи, а один-единственный шашлычник, который стоял над мангалом, в ужасе рассыпал угли, и они казались сейчас сотнями непотушенных сигарет на желтой, изорванной морозом земле. Ходжаров выскочил из ворот ставки, Мукай и Чарышев взвалили его на лошадь – все было кончено в мгновение.

Ночное дежурство

В тот вечер мне позвонил мой давнишний приятель. Он учился на юридическом факультете, а я вольным слушателем посещал исторический. Приятеля звали Славка.

Он сказал, что работает