Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

отвечает: „Меня зовут не рыбачкой, а ночной пташкой“. – „Так тем лучше!“». Все трое ржут от удовольствия. Содержаночка, захлебываясь, говорит: «Ну и затейник, ну и голова!»

«Послушай-ка, а этот знаешь? Фрейлейн спрашивает: „Скажите, а что все-таки значит à propo?“ – „À propo? Да то и значит, не как обычно, а в попу!“ – „Вот видите, – говорит она, – я так и знала, что это что-нибудь неприличное! Апчхи!“» Они веселятся от души, дамочка шесть раз выходит оправиться. «Тут курица и говорит петуху. Обер, получите с нас, я плачу за три рюмки коньяку, два бутерброда с ветчиной, три чашки бульона и три резиновые подметки». – «Резиновые подметки? Это были сухари». – «Ну, вы говорите сухари, а я говорю резиновые подметки. У вас помельче не найдется? Дело в том, что у нас дома лежит в колыбельке новорожденный, которому я каждый раз сую в рот монетку пососать. Так! Ну, мышонок, идем. Час забавы окончен, за кассу, в Кассель!»[659]

По Александрштрассе и Александрплац ходит немало девиц и замужних женщин, которые вынашивают в себе зародыш, и этот зародыш пользуется защитой закона[660]. А в то время как дамы и девицы адски потеют при такой жаре, зародыш спокойно сидит в своем уголку, у него в помещении поддерживается равномерная температура, он гуляет себе по Александрплац и не тужит, но многим зародышам придется впоследствии туго, так что нечего им слишком рано торжествовать.

А кроме этих, там бегают еще и другие люди и тащат что попадет под руку, у одних брюхо набито, а другие еще только раздумывают, чем его набить. Универмаг Гана уже весь снесен[661], вообще же во всех домах – контора на конторе, магазин на магазине, но это только одна видимость, будто там делаются дела, в действительности это одна реклама, сплошное зазывание, чириканье, чивик-чивик, птичье щебетанье без леса.

И я обратился вспять, и увидел всю неправду, творившуюся на земле. И увидел слезы тех, кто терпел неправду; и не было у них утешителя, ибо те, которые обижали их, были слишком могущественны. И восхвалил я тогда мертвых, которые уже умерли.

Мертвых я восхвалил. Всему свое время – зашить и разорвать, сохранить и бросить[662]. И восхвалил я мертвых, которые лежат под деревьями и спят непробудным сном.

И снова прибегает Ева: «Франц, да когда ж ты наконец что-нибудь предпримешь? Ведь уж три недели прошло; знаешь, если б ты был моим и так мало заботился…» – «Я никому не могу про это сказать, Ева, вот ты знаешь, да Герберт, а потом еще жестянщик, и больше никто. Никому не могу сказать. Меня только засмеют. И в полицию заявить нельзя. Если ты не хочешь мне сколько-нибудь дать, то и не надо, Ева. Я… опять… пойду на работу». – «Как это ты нисколечко не горюешь, ни слезинки… Так бы, кажется, и тряхнула тебя! Пойми ты, я ничего не могу поделать». – «И я не могу».

Дело идет к развязке, преступники не поладили между собой

В начале октября происходит в шайке тот крупный разговор, которого так опасался Пумс. Вопрос – о деньгах. Пумс, как всегда, считает главным для шайки делом сбыть товар. Рейнхольд и другие, в том числе Франц, переносят центр тяжести на его добывание. Они настаивают, чтоб распределение выручки было поставлено в зависимость от этого момента, а не от реализации, и находят, что Пумс все время получал слишком много, за счет других, и что вообще этот Пумс злоупотребляет своей монополией в сношениях с укрывателями и скупщиками, а потому надежные скупщики не желают иметь дело ни с кем другим, кроме как с Пумсом. Братва, хотя Пумс идет на значительные уступки и соглашается на любой контроль, видит: тут надо что-то предпринять. Она более склонна к кооперативной системе. Пумс говорит: она у нас уж есть. Но в этом-то ему и не верят.

Подвертывается дело со взломом на Штралауерштрассе. Хотя Пумс уже совершенно не в состоянии работать активно, он все-таки принимает участие. Место действия – фабрика перевязочных материалов в одном дворовом флигеле на Штралауерштрассе[663]. Наводчик сообщил, что в несгораемой кассе в кабинете директора хранятся крупные суммы. Таким образом, это дело – выпад против Пумса: не товар, а деньги. При распределении денег уже никак не смошенничаешь. Поэтому-то Пумс и примазался самолично. Они по двое подымаются по пожарной лестнице и преспокойно вывинчивают замок входной двери в контору. Жестянщик принимается за работу. Тем временем остальные взламывают все конторские столы, там оказываются только несколько марок наличными и почтовые марки, в коридоре находят две фляги бензина – пригодятся. Потом сидят и ждут результатов работы Карлхена, жестянщика, над сейфом. И вот надо же случиться, что он обжигает себе аппаратом для кислородной резки руку и не может больше работать. Рейнхольд пытается его заменить, но у него нет навыка, тогда за трубку берется сам Пумс, и тоже ничего не получается. Дело, очевидно, сорвалось. Надо кончать, скоро должен явиться сторож.

От досады они берут фляги с бензином, обливают всю мебель, не исключая проклятого сейфа, бросают туда горящие спички. Пумс будет торжествовать, не так ли? Но этого ни за что не допустят. Да и много ли нужно? Чуть раньше брошенная в бензин спичка, чуть подпаленный Пумс, неужели не справятся? И вообще, чего он тут путается, только мешает. Так что Пумсу сожгли всю спину, а на лестнице побежали и машут ему: «Сторож идет!» Пумс только-только успел плюхнуться в автомобиль. Недурно проучили молодчика, а? Однако где все-таки взять денег?

Пумс может посмеиваться в кулак. Товар был и остался более выгодным делом. Надо быть специалистом. Что тут поделаешь? Пумса выставляют эксплуататором, хозяйчиком, архиплутом. Но почем знать, если переборщить с ним, то он еще, пожалуй, использует свои связи и образует новую шайку. В четверг, в клубе, он заявит: я, мол, делаю все, что в моих силах, и могу, если угодно, представить оправдательные документы, под него, стало быть, не подкопаешься, а если отказаться с ним работать, то в союзе скажут: мы тут ни при чем, раз вы сами не хотите, человек делает все, что может, а если ему и достается чуточку больше других, то нечего вам из-за этого в бутылку лезть, у вас как-никак есть девчонки, которые тоже подрабатывают, а у него – старуха, и больше ни шиша. Так что придется и дальше с ним, треклятым, маяться, с этим эксплуататором и хозяйчиком.

Вся ярость обрушивается на жестянщика, который