Вавилонская башня - Антония Сьюзен Байетт

причины своей неприязни: наверное, он – слишком сдержанное создание, чтобы петь и кричать в порыве коллективной радости. Он спрашивает Жаклин, счастлива ли Руфь.

– До упоения, – произносит Жаклин.

– Мне казалось, что Маркус в нее влюблен.

– Да, был. Возможно, и сейчас. Я не очень понимаю. Одно время они были любовниками. Маркус мне об этом не рассказывал, рассказала она. Считала, что обязана ему, потому что он очень хотел. Так она мне сказала. Потом она почувствовала, что им больше не надо этим заниматься: на собраниях Чад на них начали косо смотреть. У них же считается, что ничего скрывать нельзя. Они устраивают нечто, что я называю «эмоциональным стриптизом», и один из них возьми да заяви, что чувствует дурные запахи от ее тела, или в ее дыхании, или еще где-то, – я помню выражение «дурные запахи». И поэтому она от секса отказалась. Считает, что должна постараться и завлечь Маркуса пойти с ней к Чадам, но пока этого не произошло. Видеться они продолжают.

Дэниел смотрит вдаль: за стеной видны пустоши.

– Я знаю, что тебе он не нравится, – произносит Жаклин.

– Это не так. Мне кажется, что не так. У меня с ним связано много плохого – и ничего хорошего. – Он оглядывает Жаклин. – Но тебе он нравится. Это хорошо.

Жаклин слегка распрямляет спину.

– Я его люблю. Почему – не знаю. Просто однажды я обнаружила, что люблю, что это он, тот самый. Даже досадно стало: нельзя сказать, что он толковый парень, в которого следовало бы влюбиться. Вот Лук Люсгор-Павлинс – он, кажется, хочет на мне жениться, он знает, чего хочет в жизни, он честолюбив и добросердечен, и наделен острым умом, и уважает мой. А Маркус почти всегда рассеян, на воздусях: чего хочет, не поймет, хочет разве что Руфь – наверно, потому, что она ничего не говорит, она как бы не-личность. Я все думала, надо подождать: в один прекрасный день он увидит, что вот я, и изменится. Понимаешь? Его озарит – и увидит.

– Такое случается.

– Мы были просто дети. И он – в гораздо большей степени. А я понимаю, что я тоже честолюбива, и в принципе я люблю ждать, люблю ждать, пока меня увидят. Ведь пока я жду, я могу работать – у меня есть мысли о нейронах и функционировании памяти, о природе научения – очень серьезные мысли… Я всегда с тобой такая болтушка, да?

– Таков мой удел.

– Ну, он не только в этом. Но с тобой я веду себя как ни с кем другим: я никому не рассказывала про Маркуса. Все это – только у меня в голове.

– Я бы сказал, что думаю, но ты рассердишься.

– Все равно скажи.

– Мне кажется, тебе надо приглядеться к Луку Люсгор-Павлинсу. Причем с другого угла.

– Нет, Дэниел. Ты способен на совет получше.

– Я хочу и дальше верить в здравый смысл, в то, что он всегда возобладает.

– Ну, вокруг подтверждений этому мало.

– Мало. Согласен.

– Любовь же повсюду.

– Да уж. – Дэниел смеется. – Раз уж ты занимаешься проблемой научения…

– Это все биохимия. Любовь, научение – все-все. И не говори, что знать этого не нужно, что это ничего не меняет, потому что на самом деле еще как меняет.

Фредерика приезжает на вокзал Паддингтон. Она стоит под табличками «Отправление» и «Прибытие». Во рту у нее пересохло, сердце гулко стучит, кровь клокочет. С ней никого нет. Коричневая сумка на плече свисает ниже подола ярко-зеленого хлопкового сарафана, обтягивающего ее ягодицы. Длинные худые ноги заметно дрожат. Глаза накрашены. Наконец-то она сделала стрижку: блестящая бронзовая шапочка с острыми язычками, облизывающими скулы. По вечерам, в квартире на цокольном этаже, в ожидании Джона Оттокара она тоже волнуется, но не так. Теперешнее чувство – запредельно, почти унизительно.

Поезд прибывает. Она с трудом заставляет ноги двигаться к ограде. Поезд очень длинный, он проделал большой путь. Она протискивается, смотрит. Толпа поспешно движется. Издалека она видит мечущуюся рыжую голову, слышит топот бегущих ног, видит крепкую фигуру, медленно плетущуюся следом. На нем новый пиджак, которого она не видела, и новые начищенные ботинки. Он добегает до нее, утыкается головой ей в промежность, цепкие руки тянутся к ее заду. Она наклоняется. Они обхватывают друг друга, цепляются друг за друга, маленькое тело пытается втиснуться обратно в другое, худое тело, из которого оно вышло. Он пинает ее по ногам, тянет за декольте, выдергивает сумочку. Она опускается на колени на грязный бетон, чтобы вместить, поддержать его. Он что-то выкрикивает: она разбирает слова.

– Мне не нравится. Ты подстриглась. Мне не нравится. Ты мне не сказала. Ненавижу тебя. Ужасно, мне очень не нравится.

Маленькие руки шарят в гладкой шапочке, растрепывая ее, дергая, взъерошивая. Но стрижка сделана хорошо и быстро принимает почти изначальный вид.

Появляется запыхавшаяся Пиппи Маммотт с ранцем и чемоданом Лео, которые она сбрасывает перед Фредерикой. Она пытается отдышаться: на ней красно-бело-голубое свободное платье в клетку и полуспортивные сандалии. Фредерике она ничего не говорит. Произносит:

– Ну, до свидания, Лео. Возвращайся поскорее. Мы будем по тебе скучать.

Лео оборачивается, все еще сжимая в руке волосы Фредерики, и подставляет лицо для поцелуя. Пиппи Маммотт наклоняется, чтобы поцеловать. Ее лицо оказывается очень близко к лицу Фредерики. Она сжимает губы, и Фредерике на одно жуткое мгновение кажется, что сейчас в нее плюнут. Глаза Пиппи Маммотт полны слез. Когда она целует Лео, они текут ручьем и капают на его веснушчатые щечки.

– Было хорошо, – говорит Пиппи Маммотт Лео Риверу.

– Да, очень. Передай Угольку, что я вернусь.

Он выворачивает руку – не переставая держать за волосы Фредерику, – чтобы утереть щеку. Ей больно.

– Спасибо. – Фредерика обращается к Пиппи.

– Не надо. Не благодарите. Моя бы воля… – Фразу она не заканчивает.

– Пойдем, Лео. Поехали домой.

Ни с того ни с сего и у нее потекли слезы, обильно капая с подбородка на плечо Лео. Она не может объяснить, почему плачет. И не может с этим ничего сделать. Ее руки вспоминают грудь Лео, его талию, его тело.

Обе женщины плачут, беспомощно и надрывно. Мальчик сначала поочередно смотрит на них, а затем переключает внимание на голубя, пикирующего под куполом вокзала. Его крылья озарены светом.

XIV

С сентября Лео и Саския должны пойти в школу. И вот Фредерика и Агата ведут их, а дети шагают невозмутимо, держась за руки, по серым и пыльным улицам Кеннингтона. Основательно посоветовавшись с коллегами из сферы школьного образования, Агата выбрала Начальную школу Уильяма Блейка. Она расположена в центре Лебанон-Гроув – лишенного всякой растительности полумесяца из магазинчиков. Сама школа – высокий, мрачный, краснокирпичный куб с мутными зарешеченными окнами, к которым изнутри приклеены бумажные попугайчики, цыплята, цветочки, облака. За высокой оградой из остроконечных прутьев – большая асфальтовая детская площадка.