Реквием машине времени - Василий Головачев

На ночлеге натянули палатки. Но многие последовали примеру Иванкина. Устроились поближе к прогоревшему костру — развели его огромный, почти пионерский, и угли источали тепло всю ночь — под кедрами настелили хвойного лапника и расположились на нем, с головой зарывшись в брезентовые чехлы от спальников. Тяжелые ватные спальники оставили, конечно, на полигоне — их только на тракторе возить, а чехлы Иванкин велел взять:

— И не, замерзнете, и комары не прокусят.

На второй день шли по гольцам Кузнецкого Алатау. Тайга осталась внизу. Лишь на обширной террасе у подножия самой высокой вершины Кузнецкого Алатау — горы Верхний Зуб — стоял негустой лес. На берегу озера — вместимое зимовье. В нем установили принесенную новую жестяную печку — от прежней, стоявшей тут когда-то, остались лишь железные «лохмотья». Протопили, выгоняя затхлость и сырость, и сразу как-то уютно стало в ветхом домике — не зря, значит, тащили сюда треклятую печку.

Иванкин все-таки очень устал. Непрерывно пил большими кружками крепкий чай. Парни же разбрелись вокруг сзера. Оно называлось Рыбное. Георгий Алексеевич объяснил, что озеро особенное — горное и таежное одновременно. Поэтому в нем водится таежная рыба хариус, предпочитающая чистейшую воду. Сибирская форель.

Любители порыбачить вскоре стояли на берегу с удочками, а самые заядлые пошли вниз по речушке, вытекающей из озера. Затемно возвращались один за другим рыболовы, вываливали серебро улова на разостланный возле костра брезент. Рыбины прыгали, выгибаясь дугой. Одна умудрилась сигануть в костер.

— Сама подсказывает, что нам нужно делать…

Иванкин вытащил незадачливую рыбину из огня, достал охотничий нож и ловко выпотрошил ее. Нашел в рюкзаке лист бумаги, плотно обернул им рыбу в несколько слоев и швырнул обратно в костер, в самое пекло. Бумага сразу вспыхнула. Студенты с недоумением посматривали на Иванкина — что он делает, обгорит ведь хариус, обуглится. Тот выждал несколько минут, выхватил из огня черную головешку, некогда бывшую рыбой. Подбрасывая на ладонях, остудил немного и ловко сорвал черную корку с одного бока, затем с другого. Посслил и с аппетитрм стал есть. Парни смотрели во все глаза — бумага вопреки ожиданиям не сгорела полностью, не дался огню нижний ее слой, прилипший к чешуе. Рыба же благодаря бумаге не обуглилась, а испеклась.

До поздней ночи пекли в костре хариусов.

На следующий день совершили восхождение на Верхний Зуб. В Кузнецком Алатау горы, относительно невысоки, даже внушительный на вид Верхний Зуб дотянул всего до высоты 2178 метров. В общем, не Памир, не Тянь-Шань и не Альпы. Но граница вечного снега тут, в Сибири, намного ниже, и с Верхнего Зуба открылась прекрасная панорама молодых островершинных гор альпийского типа — частокол «зубов» с языками снежников и ледников по склонам.

Синее небо с белыми курчавыми облаками, цепляющимися за белоснежные вершины. Только две краски — белая и синяя. Но какой чистоты!

Стояли притихшие студенты на плотном снегу. Загорали, раздевшись по пояс, — комаров тут нет. Смотрели в лицо первозданной природе, и незнакомое чувство переполняло их, вспомнилась песня:

В суету городов и в потоки машинВозвращаемся мы —просто некуда деться.И спускаемся вниз с покоренных вершин,Оставляя в горах свое сердце…

На всю жизнь запомнились Григорию горы Кузнецкого Алатау. Позже он побывал на более внушительных пиках Памира и Тянь-Шаня, но, штурмуя их, всегда вспоминал свою первую покоренную вершину — Верхний Зуб. Как гордо стоял он тогда, возвышаясь над Кузнецким Алатау, над всем этим величием. И, замирая, думал, что, может быть, где-то рядом бродит снежный человек…»

Высота 4100

Вид, что открывался отсюда, захватывал дух. Горы прорвали ярко-синее небо. Величественные вершины, казалось, спали, укрывшись облаками. На белоснежные склоны было больно смотреть. И хотя природа поскупилась на краски, зато какие это были краски!

Негнущимися пальцами я запихивал в бутылку записку. Бог приплясывал рядом. В записке значилось:

«9.08.72 г., 8 часов вечера. Здесь были студенты Томского политехнического института Богуславский Сергей Петрович и Николенко Григорий Васильевич (Бог и Пыч). Замерзаем, бежим назад…»

Занесла нас на вершину Каратегинского хребта безрассудная молодость. Не далее как сегодня утром у нас и мысли не было о восхождении. С утра мы настроились не вылезать из спальников по крайней мере до обеда. Впервые за месяц не нужно вставать и идти в очередной изнурительный маршрут. Из маршрута обычно возвращались поздно вечером с полным рюкзаком камней. Отряд базировался на высоте 2000 метров, маршруты поднимались до 3000, поэтому тяжелы были вдвойне. Как назло, весь месяц стояла прекрасная, «рабочая» погода, и как мы ни молили о дожде, дождя не было. Люди выдохлись, и вот, наконец, начальник отряда Сергей Генсюровский объявил выходной день, несмотря на рабочую погоду.

Но странно устроен человек. Перед каждым маршрутом нас с Богом приходилось поднимать подъемным краном, роль которого попеременно, исполняли Генсюровский и старший геолог Владимир Шибаев. А тут мы сами поднялись и совершенно не знали, куда себя деть. Лениво побросали мяч, пока он не улетел в сай. Позабавлялись, спуская в тот же сай камни. С интересом наблюдали, как прыгали, словно мячик, огромные глыбы, летели вниз, стремительно уменьшаясь в размерах и разбиваясь вдребезги далеко внизу…

— Обвала захотелось? — Генсюровский выглянул на шум из камеральной палатки, где он корпел над геологической картой, — лучше идите очистите от югана тропу к перевалу!

Юган, жгучая папоротниковидная трава в пояс высотой, доставляла нам немало хлопот. При соприкосновении с телом она не жгла, как крапива, но через некоторое время появлялись огромные, очень болезненные волдыри.

Истребив коварную траву, мы опять оказались не у дел, но от начальства на всякий случай держались подальше… А к обеду созрел план. Очень легкомысленный, прямо скажем, план. Мы знали, конечно, что там, наверху, температура отличается от здешней. Но снежник начинался от наших палаток, почти не таял даже в жаркие дни, только покрывался красными проплешинами. И мы пошли на штурм высоты в 4100 в одних рубашках. Нам предстояло преодолеть два с небольшим километра, но мы, несмотря на маршрутный опыт, трудность этих километров явно недооценили. Поэтому ничего с собой не взяли, не считая двух фляжек чая и геологических молотков.

Справедливо полагая, что начальству о нашем плане лучше узнать попозже, когда мы будем в недосягаемой зоне, я подозвал самого медлительного горнорабочего, местного жителя таджика Турсуна и попросил сообщить Сергею Алексеевичу, что «идем на 4100». Турсун с сомнением покосился на наши легкие «доспехи», достал из кармана стеганого халата небольшой пузырек, вытряхнул на ладонь щепотку зеленого насвая, кинул под язык и лишь после этого пошел неторопливо к Генсюровскому. Мы скорым шагом уходили к перевалу и, поднимаясь по склону, видели весь лагерь, раскинувшийся на террасе, бредущего по нему Турсуна. Возле камеральной палатки Турсун остановился минут на пять, чтоб выплюнуть насвай. Когда он раздвинул полог палатки, мы перевалили через гребень скалы и скрылись за ним.

Часа через три вся необдуманность нашей затеи стала ясной, но ни я, ни Бог не хотели в этом признаваться. С высотой становилось заметно холоднее. Судя по растительности, мы миновали лето, осень и вступили в зиму. Склон становился круче, и каждый метр давался все труднее и труднее. Возможно, мы и повернули бы назад, но горы скрадывали расстояние. Намеченный путь лежал перед глазами, вершина виднелась обманчиво близкой, и мы карабкались выше и выше. На восьмом часу, совершенно обессиленные, где ползком, где на четвереньках, то и дело сползая по заснеженной каменной россыпи вниз, одолели последние метры.

И вот мы наверху. Отдохнуть на таком морозе при пронизывающем ветре невозможно, любоваться панорамой гор пришлось недолго: солнце виднелось где-то внизу, ущелья заволакивала зловещая тьма, и лишь хребет, по которому мы поднялись, чертил белыми зигзагами наступающую мглу. Засунув бутылку с записями покорителей вершины на место, в каменную пирамиду, мы поспешили вниз. Срезая расстояние, решили бегом спуститься по очень крутому снежнику (подниматься по нему не осмелились). Минут за пятнадцать преодолели расстояние, на которое перед этим потратили часа полтора. Но забирая по склону влево, вдруг выскочили на плотный снег. Не удержали и трикони — железные шипы на ботинках. Мы разом упали, заскользили вниз, отчаянно пытаясь удержаться, тормозя молотками и триконями. Снежный шлейф из-под режущих наст триконей летящего впереди Бога, бил мне в лицо. Скорость росла, быстро приближались камни в конце снежника. Нас швырнуло, и от удара я потерял сознание.