Реквием машине времени - Василий Головачев

— Кому доска, а кому и тоска почета…

Григорий недолго ходил в отличниках. В следующем семестре он вообще завалил сессию, получив «неуд» по научному коммунизму. Пересдать экзамен смог лишь на следующем курсе. Фотографию сняли. Отличница Катя была брюнеткой, а брюнеток Григорий почему-то опасался. Женился он, как и следовало ожидать, на симпатичной и тихой блондинке. Правда, потом с ним произошла странная метаморфоза — совсем перестал опасаться брюнеток, даже самых жгучих, но стал отчаянно бояться блондинок…

Сейчас же, остановившись перед Катей, Григорий заглянул в ее карие лучистые глаза, и к нему сразу же вернулся весь его прежний страх. Все чувства в нем перемешались, и он робко сказал:

— Здравствуй, Катя.

Она опустила густые ресницы, тихо ответила:

— Здравствуй, здравствуй. — Помолчала секунду. И добавила так же тихо: — Наслышаны мы тут о твоих подвигах…

Григория не удивили эти слова — ему не раз говорили о «подвигах». Главный из них заключался в том, что полтора года назад ему чудом удалось остаться в живых. Собственно, говорить следует о подвиге хирургов, сумевших вернуть его к жизни. Юркий геологический «газик» влетел под колеса мощного самосвала, и товарищи Григория погибли, как обычно и бывает при лобовых столкновениях на скоростных шоссе. Досталесь, конечно, и Григорию.

После кратковременной «командировки» на тот свет, после долгих больничных страданий и последующей инвалидности, поставившей крест на профессии геолога, Григорий взглянул на мир несколько иными глазами. Ничего вокруг вроде не изменилось, а вот даже солнышко и то по-другому светит… Сам он стал чуть сентиментальнее, стал тоньше чувствовать людей.

Первое время Григорий постоянно ощущал какой-то непонятный интерес окружающих к своей персоне. В любопытных взглядах так и читалось — все-таки что-то тут не то, что-то тут от нечистого. Все погибли, а он, видите ли, живой… Григорий и сам удивлялся, даже попытался как-то объяснить это в небольшом рассказе, но так как не умел писать реалистическую прозу, то, понятное дело, нафантазировал. Даже в мистику какую-то ударился — под влиянием любопытствующих. В общем, еще больше напустил туману. И, не подумав, дал почитать свой рассказ знакомым. К их удивлению теперь примешивалось сомнение — а тот ли это Григорий…

Борьба

Человек умирал. Он не знал этого, как не знал и того, что троих его товарищей уже вынесли в узкий коридор поселковой больницы и накрыли простынями. Не знал, где находится, не видел людей в белых халатах, склонившихся над ним. Не слышал, как седовласый хирург с умным усталым лицом тихо сказал:

— Надежды нет… положите его в одиночную под наблюдение сестры.

Человек не чувствовал, как его сняли с операционного стола, переложили на каталку и тихо покатили по коридору мимо мертвых его друзей, мимо замерших Неподвижно больных, с острым любопытством смотревших на его неподвижное, заострившееся лицо. Оставшийся ничего не чувствовал, он был уже почти мертв. Изломанное, изорванное тело ни на что не реагировало, отключенный от внешних раздражителей, парализованный мозг бездействовал. И все-таки в нем теплилась искорка сознания, которая затерялась в глубине мозга, как звезда в бездне вселенной. Она то затухала, то разгоралась, захватывая близлежащие нейроны. Сознание странным образом было оторвано от неподвижно лежащего человека, от его мозга, в котором оно билось в поисках выхода. Это продолжалось долго, но не могло продолжаться вечно. Медсестра взяла его запястье — пульс почти не прощупывался…

Искорка сознания уже не скользила в лабиринтах мозга, она металась, билась в сплошную стену отключенных нейронов вокруг жизненно важных центров мозга, проносясь, как яркий метеор, в пугающей черноте небытия. И в этой черноте медленно разгорался свет. К сознанию подключались новые и новые нейроны, и оно уже не было оторвано от мозга, вливалось в него, постепенно набирая силу. И человек почувствовал себя. На него огромной тяжестью навалилась боль. Она рвала на части пробудившееся сознание, мозг не выдерживал эту боль. Человек застонал, и медсестра, уронив стул, побежала из палаты за врачом…

Мозг, еще ничего не чувствовал, кроме боли. И когда боль стала нестерпимой, сознание отключилось, ушло в спасительное небытие. Напуганное, подавленное огромной болью сознание затерялось в глубине мозга, затаилось.

В палату стремительно вошел седовласый врач со шприцем наготове. Наклонился над телом, некоторое время слушал сердце. Лицо его стало строгим, он протянул шприц медсестре:

— Унесите, не нужен…

Но мозг еще не умер. Незатухающая искорка опять пробудила его, и сознание шагнуло навстречу боли. И опять боль буквально разрывала мозг, подавляла сознание, но вопреки всему оно подключало новые центры мозга, принимая еще большую нагрузку, принимая новую боль. Мозг взял на себя управление всеми органами тела. И человек почувствовал себя всего. Почувствовал не только свое тело, руки и ноги, но и внутренние органы и теперь мог контролировать их деятельность, жизненные функции. Потребовался мощный импульс, чтобы резко сократилось и вновь забилось остановившееся было сердце. Прекратилось кровотечение в легких, медленно восстанавливали жизнедеятельность и другие органы…

Врач, уже собравшийся накрыть тело простыней, с удивлением увидел, что у человека порозовели щеки. Откинул простыню, приник ухом к груди.

— Чертовщина какая-то, — пробормотал врач через некоторое время.

К лежавшему человеку вернулась память. Первое, что он вспомнил, — визг тормозов, огромный, занимающий всю дорогу ярко-красный самосвал, нависший над их маленьким «газиком». И страшный удар, невыносимая боль. Острое, рваное железо вонзилось в тело…

Человек напрягся, опять потерял сознание. Врач, державший руку на его пульсе, вздрогнул — сердце опять остановилось.

— Шприц! — резко бросил он медсестре. Взял протянутый шприц, колеблясь, приподнял, веки умирающего — зрачки не реагировали на свет. Вздохнув, врач поднес шприц к груди, собираясь сделать укол прямо в сердце — в надежде дать ему толчок, заставить сокращаться. Но что-то остановило врача…

В мозгу умирающего не угасла искорка, и что-то опять властно повело его из спасительного небытия навстречу невыносимым страданиям, навстречу жизни. Сознание терялось во всепоглощающей бол и ускользало, но что-то вновь и вновь возвращало его к жизни, заставляя держать на себе свинцовую тяжесть боли. Держать ниточки жизни каждого органа, каждой клеточки организма…

Врач отложил шприц в сторону, тихо сказал собравшимся вокруг коллегам:

— Ему сейчас ничего не требуется, мы только помешаем, — помолчав, он добавил: — Я никогда ничего подобного не видел… Организм сам мобилизовал все свои силы на борьбу со смертью. Что вся наша медицина в сравнении с этими силами…

Пройдет немного времени, и человек полностью придет в себя. Но ни врачи, ни он сам так никогда и не узнают, что именно властно вело разум на нелегкую борьбу. И лишь в памяти вернувшегося к жизни останется смутное воспоминание о какой-то космической бездне, о ком-то, затерявшемся в этой бездне.

Слухи об аварии проникли и на юбилейную встречу — однокашники живо интересовались этим событием.

— Ах, — вздыхали однокурсницы. — Неужели это все, правда?

Рассказанное противоречило всем законам медицины, и Григорий даже пожалел, что не захватил с собой ни одного экземпляра «Борьбы», где он подробно описал состояние человека, оказавшегося в критической ситуации. Любопытным сообщил, что просто провалялся десять дней в реанимации…

У Кати было «окно» в аанятиях. В кабинете, сплошь заставленном высокими плоскими шкафами с рудными образцами, угостила индийским чаем, и они втроем долго сидели и вспоминали студенческие годы. Потом Катя принесла стенгазету, выпущенную специально к юбилею по результатам анкеты, предварительно разосланной всем выпускникам.

В анкете «редкачи» были по-мужски откровенны и с гордостью заявили, что и в волнующем вопросе «Первая любовь, вторая…» они распахнули свои сердца и назвали имена тогдашних своих симпатий. Многих вспомнил, например, Рома — его имя как-то терялось, превращалось в незаметную точку среди длиннющего списка женских имен. А вот рядом с именем Григория стояло лишь одно — Катя…

Григорий осторожно покосился на Катю, с сожалением думая о том, что Слон, который оформлял все это, в данную минуту находится в далеком Норильске, а значит, и в полной безопасности. А он сидит здесь, краснеет и вроде как признается в любви, признается спустя столько лет.

Катя не отвела взгляд, в ее глазах Григорий прочитал немой укор и смутился еще больше. От полного конфуза спас Хромой, который всегда отлично понимал своего дружка. Он со смехом зачитал, какие побочные специальности по причине совмещения профессий приобрели геологи-редкачи. Тут фигурировали и начальники с промывальщиками, и кристаллометристы с водителями кобылы, и даже таинственный плавильщик с каким-то зловещим проберером.