Амелия - Генри Филдинг

Глава 9, которая содержит кое-какие вещи, заслуживающие внимания

Несмотря на переезд, Бут не забыл с извинениями отменить визит к мистеру Тренту, беседой с которым прошлым вечером был сыт по горло.

В тот же день во время прогулки Бут случайно встретил немолодого собрата-офицера, служившего с ним еще в Гибралтаре, а теперь, как и он, перебивавшегося на половинном жалованье. Ему, правда, не выпало на долю остаться не у дел, как Буту, полк которого был расформирован, однако и он был, как у них это называется, уволен в запас с половинным жалованьем лейтенанта – таков был чин, которого он был удостоен лишь к тридцати пяти годам.

После непродолжительного разговора этот достойный джентльмен попросил у Бута взаймы полкроны, обещая непременно возвратить этот долг на следующий же день, когда он рассчитывает получить некоторую сумму, причитающуюся его сестре. Сестра была вдовой офицера, погибшего во время службы на флоте; она жила теперь вместе с братом на их общие скудные деньги, служившие также источником пропитания для их престарелой матери и двух сыновей сестры, старшему из которых было около девяти лет.

– Считаю своим долгом предупредить вас, – объявил пожилой лейтенант, – что нынче утром я обманулся в своих надеждах разжиться деньгами: один старый мошенник готов был ссудить меня нужной суммой в счет причитающейся сестре пенсии, однако потребовал за это пятнадцать процентов, но сейчас я нашел честного малого, который пообещал дать мне завтра такую же сумму за десять процентов.[345]

– И, говоря по чести, это тоже немало, – заметил Бут.

– Признаться, и я так думаю, – согласился его собеседник, – принимая в соображение, что моя сестра рано или поздно все же должна эти деньги получить. По правде сказать, правительство поступает не совсем справедливо, так неаккуратно выплачивая пенсии:[346] ведь уже почти два года как сестра не может получить то, что ей полагается по закону, – таково во всяком случае мое мнение.

Бут ответил, что чувствует себя очень неловко, поскольку вынужден отказать ему в такой малости:

– Клянусь честью, – продолжал он, – у меня в кармане нет сейчас и полупенса, потому что положение мое, если это только возможно представить, намного безвыходнее вашего: ведь я проиграл все свои деньги и, что еще того хуже, должен мистеру Тренту, которого вы, конечно, помните по Гибралтару, пятьдесят фунтов.

– Помню ли я его! Еще бы, будь он проклят! Я-то очень даже хорошо его помню, – воскликнул почтенный джентльмен, – хотя он едва ли меня помнит! Он стал теперь такой важной птицей, что, пожалуй, не станет и разговаривать со своим старым знакомым, но все-таки я бы стыдился самого себя, если бы добился преуспеяния таким образом.

– Каким еще таким способом? Что вы имеете в виду? – спросил Бут с живым интересом.

– Сводничеством, вот каким, – ответил офицер. – Ведь он присяжный сводник при милорде… который содержит его семью; не знаю, каким еще, дьявол его побери, способом ему удавалось бы сводить концы с концами: ведь его должность не приносит ему и трехсот фунтов в год, а они с женой тратят по меньшей мере тысячу. И она еще устраивает званые вечера, насчет которых скажу одно: назовите их сборищами непотребства – и ничуть не ошибетесь; будь я проклят, если не предпочту ходить лучше в дырявых башмаках, как сейчас, но зато быть честным человеком, или обходиться без обеда, как придется обойтись сегодня мне и моей семье, нежели разъезжать в карете и пировать с помощью таких услуг. Я, Боб Баунд, – человек честный и всегда им останусь; таков мой образ мыслей, и едва ли сыщется человек, который бы посмел назвать меня иначе, потому что если бы он это сделал, я бы лживого мерзавца тут же как следует проучил; таков уж мой образ мыслей.

– И уверяю вас, весьма похвальный образ мыслей, – воскликнул Бут. – Однако как бы там ни было, а без обеда сегодня вы не останетесь, и, если только не сочтете за труд проводить меня до дому, я с радостью одолжу вам крону.

– Видите ли, – сказал достойный воин, – если это для вас хоть несколько затруднительно, то я как-нибудь обойдусь, потому что никогда не позволю себе лишить человека обеда ради того, чтобы наесться самому… таков мой образ мыслей.

– Фу, никогда больше не заикайтесь при мне о таких пустяках, – заявил Бут. – Кроме того, вы ведь сами говорите, что сумеете возвратить мне эти деньги уже завтра, так что, поверьте, это все равно как если бы вы их и не одалживали.

Они вместе направились затем к дому Бута, где хозяин вынул из кошелька Амелии и отдал своему приятелю сумму вдвое больше запрошенной. Почтенный джентльмен растроганно пожал Буту руку и, повторив, что на следующий же день отдаст долг, тотчас поспешил в лавку мясника, где купил баранью ногу для своей семьи, соблюдавшей в последнее время пост, отнюдь не из притязаний на заслуги перед религией.

Когда гость ушел, Амелия спросила у мужа, кто этот старый джентльмен? Бут ответил, что участь таких людей, как он, позорит их родину; что еще почти тридцать лет тому назад герцог Мальборо[347] произвел этого солдата за особо выдающиеся заслуги из рядовых в прапорщики и что немногим позднее тот был уволен в запас с разбитым сердцем, в то время как нескольких юнцов, обойдя его, повысили в чине. Потом Бут пересказал ей все, что его бывший сослуживец по дороге к их дому успел сообщить ему о своей семье и о чем, хотя и более кратко, мы уже уведомили читателя.

– Милосердный Боже, – воскликнула Амелия, – из чего же тогда сотворены наши вельможи? Вероятно, они и в самом деле существа особой породы, отличающиеся от остальных людей. Быть может, они рождаются без сердца?

– Порой и в самом деле трудно думать иначе, – согласился Бут. – В действительности же они просто не представляют себе, какие несчастья выпадают на долю обыкновенных людей, – ведь последние слишком далеки от их собственного жизненного круга. Сострадание, если хорошенько вдуматься, на поверку окажется, по-моему, лишь сочувствием друг к другу людей одного положения и звания, так как они испытывают одни и те же горести. Боюсь, что нас мало трогает судьба тех, кто очень далек от нас и чьи бедствия, следовательно, никогда не постигнут нас.

– Мне припоминается изречение, – проговорила Амелия, – которое доктор Гаррисон, по его словам, нашел в одной латинской книге: «Я – человек и моему сердцу близко все, что выпадает на долю других людей».[348] Вот как рассуждает хороший человек, и тот, кто думает иначе, – недостоин этого звания.

– Дорогая Эмили, я не раз повторял вам, – возразил Бут, – что все люди – самые лучшие, точно так же, как и самые худшие, – руководствуются в своих поступках себялюбием. Поэтому, когда преобладающей страстью является доброжелательность, себялюбие предписывает вам удовлетворять ее, творя добро и облегчая страдания других, ибо вы и в самом деле воспринимаете эти страдания как свои собственные. Там же, где честолюбие, корысть, гордость и другие страсти правят человеком и подавляют его благие устремления, беды ближних занимают его не больше, чем они волнуют камни бессловесные. И тогда живой человек вызывает к себе не больше доброты и сочувствия, чем его статуя.

– Сколько раз мне хотелось, дорогой, – воскликнула Амелия, – послушать, как вы беседуете об этом с доктором Гаррисоном; я убеждена, что ему удалось бы переубедить вас, хотя мне это не под силу, что религия и добродетель – вовсе не пустые слова.

Это был уже не первый случай, когда Амелия позволяла себе такого рода намек, ибо, слушая иногда рассуждения мужа, она опасалась, что он, в сущности, мало чем отличается от атеиста; это не уменьшало ее любви к нему, однако вселяло немалую тревогу. Бут неизменно в таких случаях тотчас переводил разговор на другую тему, потому что хотя во всех других отношениях он был высокого мнения о рассудительности своей жены, но как к богослову и философу относился к ней без особого респекта и не придавал особого значения ее взглядам касательно этих материй. Вот почему он и на этот раз незамедлительно переменил тему и заговорил о делах, не заслуживающих упоминания в этом повествовании.

Книга одиннадцатая

Глава 1, содержащая чрезвычайно галантную сцену

А теперь мы возвратимся несколько вспять и обратим свой взор на персонажей, которые хотя и не являются главными героями этой истории, но все же занимают в ней слишком важное место, чтобы можно было внезапно с ними расстаться, – мы имеем в виду полковника Джеймса и его супругу.

Эта любящая пара впервые встретилась после маскарада лишь на следующий день – перед званым обедом, когда им привелось очутиться вдвоем в передней незадолго до приезда гостей.

Разговор начался с вопроса полковника: «Надеюсь, сударыня, вы вчера вечером на маскараде на простудились?», на что та, в свою очередь, осведомилась о том же.

Далее наступило молчание, и минут пять супруги сидели друг против друга, не проронив ни единого слова. Наконец миссис Джеймс сказала: