Родная старина - В. Сиповский

Царь не остался в Москве, а водворился в Александровской слободе. Тут были устроены большие царские палаты. Они были обведены рвом и валом, так что представляли настоящую крепость. Никто без ведома царя не смел ни въехать туда, ни выехать. Подле царского двора была слобода, где на отдельных улицах жили опричники, купцы и прочие. В трех верстах от царского двора стояла воинская стража. Кругом слободы на большом пространстве тянулись леса.

Царь, видимо, решился вконец сломить боярство. Дед и отец царя покончили с уделами, собрали всю русскую землю под властью Москвы, но зато в Москву собрались и потомки удельных князей, стали боярами у московских государей. Иван III и Василий III любили больше пользоваться услугами людей незнатных, выслужившихся, дьяков, и хоть приучили и знатных бояр княжеской крови преклоняться пред собою, но не очень-то доверялись им и явно недолюбливали их. Зато в малолетство царя Ивана именитые бояре подняли было голову, стали хозяйничать в государстве, но хозяйничали, на свою беду, дурно, своекорыстно; народ возненавидел боярское правление; завели бояре между собой, как их предки, удельные князья, споры и распри из-за власти, из-за мест. Царь приходил в возраст, а бояре по-прежнему своевольничали; хотели править его именем, тщеславились своим знатным происхождением, своими заслугами, ни во что не ставили государя, да притом и ненадежны были, готовы были ему изменять ради своих выгод. Понимал также царь, что ему, окруженному такими боярами, не утвердить такого самодержавства, какого ему хотелось. Он решился сломить боярство. К этому побуждали его и личная ненависть, и политический расчет: он хотел довершить дело своих предков, поднять власть государя на самую большую высоту, чтобы не напрасно говорилось в народе: «един Бог на небе, един царь на земле». Недаром Иван Васильевич короновался царем; недаром любил он прописывать в грамотах длиннейший и пышный титул свой; недаром он старательно вычитывал из священных книг и летописей все, что касалось самодержавной власти, и даже производил свой род от римского императора Августа.

Непомерное властолюбие, страх за свою жизнь и ненависть к боярам – вот что побудило царя завести опричнину, удалиться из Москвы, засесть в укрепленном дворце в Александровской слободе с надежными слугами, приняться за выполнение страшного своего замысла – истребить не только крамолу, но и все, что могло хоть сколько-нибудь мешать самодержавию, особенно же знатных бояр, дерзавших возноситься своим происхождением, искавших власти.

Александровская слобода скоро обратилась как бы в становище охотников, откуда отряды их время от времени выезжали на ловлю лиходеев и изменников. Сюда беспрестанно привозили добычу, и перед глазами царя производились страшные пытки. В ужасных муках иные из несчастных винились в небывалых проступках, возводимых на них опричниками, и тут же совершались над невиновными ни в чем беспощадные, мучительные казни. Кровавые зрелища пыток и казней губительно действуют и на мучителей: человеческое чувство у них тупеет, они дичают, кровь и мучения начинают им даже нравиться. Жестокость и страсть к кровавым зрелищам, очевидно, росли и в царе, и в приближенных его; ум его туманился; но совесть, видимо, по временам мучила его; он часто и долго молился, любил церковную службу.

Опричник

Странная затея, между прочим, пришла ему в голову: задумал он обратить свой дворец в монастырь, выбрал из опричников 300 самых лихих, назвал их иноками, себя игуменом, князя Вяземского келарем, Малюту пономарем. Поверх своих блестящих кафтанов они надевали черные монашеские рясы, на головы скуфейки, или тафьи. Рано утром, в четвертом часу, царь ходил с царевичами и Малютою на колокольню и благовестил. Опричники-иноки под страхом наказания спешили к заутрене. Служба длилась до б или 7 часов. Царь в церкви сам пел, читал, молился и так усердно бил поклоны, что на лбу его оставались часто синяки. В 8 часов начиналась обедня; в 10 часов садились за братскую трапезу, за которой братия пила, ела досыта: всякого яства, вина и меду было вдоволь. Во время трапезы царь, стоя, читал вслух из поучительных книг или Библии; обедал он сам позже. Во время обеда любил беседовать со своими приближенными о вере и выказывал при этом очень большую начитанность и память. После обеда дремал или отправлялся в темницу смотреть на пытки; казалось, они забавляли его; нередко он возвращался с пыток веселым, разговорчивым, шутил. В 8 часов шли к вечерне; затем в десятом часу царь удалялся в свою спальню; здесь три слепца-сказочника по очереди рассказывали ему сказки, пока он не засыпал. Вскоре после полуночи он просыпался и начинал день молитвою.

Случалось, что в церкви царю делались доклады, и он тут же во время богослужения отдавал приказы – иногда насчет пыток и казней. Бывали случаи, когда по приказу его иноки-опричники, даже не сбросив с себя монашеских мантий, вскакивали на коней и с дикими криками неслись грабить двор какого-нибудь опального боярина и чинить ему кровавую расправу.

Свою жизнь царь разнообразил время от времени объездами, посещал монастыри, осматривал крепости, тешился охотами; особенно любил он медвежью травлю. Когда являлось в Москву какое-нибудь важное иноземное посольство, он приезжал сюда и торжественно, во всем величии своей власти, принимал послов в Кремлевской палате.

Н. В. Неврев. «Опричники». XIX в.

Митрополит Филипп

Когда все в трепете и ужасе притихло пред страшной царской грозой, когда бояре даже у себя дома не осмеливались выразить вслух свой страх и скорбь, опасаясь слуг, часто доносивших и клеветавших на своих господ, когда все трепетало перед опричниками, жадно стерегущими свою добычу, тогда неожиданно раздался на Руси смелый голос, осуждавший непомерную жестокость царя.

Беспредельна была власть государя: он был волен в жизни и смерти каждого подданного своего; правда и суд были в его руках; но и над ним была высшая Божия правда. Во имя этой-то правды и заговорил митрополит Филипп. После митрополитов Макария и Афанасия, которые очень смиренно держали себя пред царем и только изредка осмеливались «печаловаться» об опальных, то есть просить царя о милосердии к ним, по воле царя в митрополиты был избран Филипп.

Он происходил из знатного боярского рода Колычевых. В малолетство Ивана Васильевича его взяли ко двору, но был он здесь недолго и тридцати лет удалился в Соловецкую обитель (на Белом море) и там постригся. Лет через десять возвели его в сан игумена. Филипп сделал для обители очень много и своими средствами, и распорядительностью; монастырь при нем достиг цветущего состояния: он соорудил две каменные церкви, кельи, больницы, осушил болота, устроил каналы, дороги и прочее. Молва о деятельном игумене самого отдаленного северного монастыря широко распространялась между православным людом. По делам монастыря Филипп посетил Москву в лучшую пору царствования Ивана Васильевича и понравился ему. Когда царь вспомнил о Филиппе и предложил его в митрополиты, то все духовенство и бояре сказали, что трудно было бы и найти более достойного пастыря церкви, чем он.

По царскому приказу он прибыл в Москву. Царь принял его очень милостиво, с большой честью пригласил к своему столу, но когда предложил ему принять сан митрополита, он отказался и смиренно просил отпустить его в Соловки. Царь настаивал. Тогда Филипп смело сказал:

– Я повинуюсь твоей воле, но отмени опричнину: иначе быть мне митрополитом невозможно!

Государь разгневался. Казалось, дело не сладится; но епископы умоляли, с одной стороны, царя не гневаться, а с другой, Филиппа согласиться. Филипп уступил усиленным просьбам и даже согласился дать письменное обещание не вмешиваться ни в опричнину, ни в обиход царской домашней жизни. Верно, он надеялся, что и при этих уступках ему удастся много пользы принести родной земле. 25 июля 1566 г. торжественно в Успенском соборе, в присутствии царя, совершилось поставление Филиппа в митрополиты.

На некоторое время наступила тишина; царь, казалось, воздерживался от жестокости; но это было лишь временным роздыхом. Опричники, посылаемые царем в Москву разведывать и наблюдать, нет ли измены, доносили ему, что их все избегают, словно язвы, что всюду даже на улицах умолкает разговор, лишь только завидят опричника. Опричников, разумеется, все и боялись, и ненавидели, как доносчиков, готовых лгать и клеветать, и как палачей, обагренных кровью сотен невинных жертв. Нетрудно это было бы понять и царю, но ему чудились всюду крамолы и измены, и в этом случае ему казалось, что в Москве готовится большой заговор. В это время князьям Вельскому, Мстиславскому, Воротынскому и Челяднину были присланы от польского короля и литовского гетмана призывные грамоты с приглашением перейти на сторону короля. Бояре предъявили эти грамоты царю и отвечали королю бранью и насмешками. Очень вероятно, что сам царь указал, как им ответить. (Быть может, и самые призывные грамоты были придуманы по его приказу, чтобы испытать верность бояр.) По этому поводу начались новые розыски. Первым трем боярам удалось на этот раз счастливо отделаться, но старик Челяднин пострадал. Царь особенно недолюбливал его, и на него было взведено между прочим нелепое обвинение, будто он хотел свергнуть царя с престола и сам сделаться царем. Есть известие, будто царь призвал Челяднина и в присутствии всего двора облачил его в царскую одежду и посадил на трон; затем, сняв шапку, низко и почтительно поклонился ему и торжественно произнес: