Родная старина - В. Сиповский

Александровская слобода. Гравюра. XVI в.

В другой грамоте, которая была громогласно прочитана народу, царь успокаивал московских людей, купцов и простолюдинов, чтобы они ничего не опасались, что он к ним милостив и на них нет у него ни гнева, ни опалы.

Все в Москве пришло в ужас и смятение. В это время шла война с Литвой, крымские татары грозили с юга, и в такую-то трудную пору являлось в государство полное безначалие!

Митрополит немедленно хотел было ехать к царю, но на общем совете порешили, чтобы он остался блюсти столицу: здесь уже начинались беспорядки от безначалия. Духовенство и бояре отправились в Александровскую слободу бить челом царю, умолять его от всей Москвы вернуться на царство. Царь принял посланных и выслушал их. Они, восхваляя его всячески, умоляли ради святых икон и христианской веры, которые могут быть поруганы врагами-еретиками, взять снова власть в свои руки.

– А если тебя, государь, смущает измена и пороки в нашей земле, – прибавили они, – то да будет воля твоя – казнить и миловать виновных и исправлять все мудрыми твоими законами!

В ответ им царь исчислил снова в длинной речи неправды, крамолы и измены бояр, но ради мольбы архиепископов соглашался опять взять свои государства, но на особых условиях, о которых обещал их известить. Казалось, сердце грозного владыки смягчилось смирением и мольбою подвластных. Он удержал некоторых бояр при себе, других сановников и должностных лиц отпустил в Москву, чтобы там до его приезда дела шли своим чередом.

Почти месяц опять прошел в томительном ожидании. Наконец, 2 февраля царь торжественно въехал в Москву. На другой день созваны были духовенство, бояре и знатнейшие сановники.

Наружность царя поразила всех: его трудно было узнать – так изменился он за последнее время. Высокий ростом, стройный, широкоплечий, он раньше имел величественную и красивую осанку; серые, хотя и небольшие, но живые и проницательные глаза его были полны огня; нос у него был римский (с горбиной), прекрасные волосы, длинные усы и густая окладистая борода – все это делало его наружность довольно красивою. Но теперь он страшно похудел и опустился; черты лица его исказились свирепостью; глаза его, казалось, погасли, тревога и злоба виделись во взорах его; волосы на голове и бороде почти все выпали. Видно, страшную душевную тревогу пережил он за последнее время. В опасную игру он играл! А что, если бояре и сами управятся в Москве? А что, если народ не станет за меня и никто не явится просить меня вернуться на царство? Эти страшные вопросы должны были сильно волновать крайне мнительного и властолюбивого царя; страх и злоба – два самых едких, гибельных для здоровья чувства – попеременно обуревали его душу. Но страшная игра выиграна! Царь торжествовал. Духовенство, народ и бояре, эти исконные, заклятые враги его, признали, что без него все царство погибнет, что без него все они словно стадо без пастуха. Все преклонилось пред ним, своим всесильным владыкой, который волен в жизни и смерти своих подданных. Самолюбие его, слишком чуткое, раздраженное письмом Курбского, должно было успокоиться. Теперь он во всеоружии своей власти мог расправиться со своими внутренними врагами.

Пред собранием духовных лиц и важнейших сановников он много рассуждал о значении верховной власти для государства, о неизбежности для блага его строгих, решительных мер; затем заявил о необходимости для себя особого отряда телохранителей – опричников. Все государство, по мысли царя, делилось на две части: опричнину и земщину. Многие города, волости и часть Москвы отходили под непосредственное ведение самого государя, в опричнину; на доходы с этих городов должен был содержаться царский двор и опричники; а все остальные города и земли составляли земщину. Всякие земские дела и все управление государством царь приказал ведать старейшим боярам, которые назывались земскими; только в случае военных известий и важных дел внутренних должны были они являться к государю. Сам же он хотел всецело заняться искоренением крамолы и измены в земле своей. В Москве он приказал строить себе новый дворец за Неглинною (между Арбатом и Никитской улицей) и оградить его высокой стеною, словно крепость.

Окружив себя сильной и верной стражей, царь принялся за искоренение крамолы. И снова полилась боярская кровь.

Начались казни мнимых соумышленников Курбского, которые будто бы с ним заодно замышляли погубить царя, покойную супругу его и детей. На этот раз первою жертвою был знаменитый участник казанского похода, князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский. Царь приказал казнить с ним и его сына, семнадцатилетнего юношу. Твердо и спокойно, держась за руки, шли они на казнь. Сын, не желая видеть смерти своего отца, склонил было первый голову на плаху, но отец отвел его и сказал:

– О единородный сын мой, да не узрят очи мои отсечения твоей головы!

Казнь совершилась прежде над отцом. Тогда юноша поднял отрубленную голову своего отца и громко молился, благодаря Бога за то, что он сподобился умереть с отцом неповинно. Затем он приложился к голове отца и склонил свою на плаху. Так рассказывает Курбский об этой казни.

Еще несколько бояр было казнено в тот же день; двух бояр, по приказу царя, постригли в монахи. У многих дворян и боярских детей отняты были имения, других сослали из Москвы. За верность некоторых, не подвергшихся никакой опале, но казавшихся царю почему-либо сомнительными, должны были ручаться их родичи и друзья, обязываясь в случае измены вносить за них огромные деньги.

Иван IV. Парсуна. XVI в.

После этой расправы царь принялся устраивать свою дружину. Ему помогли в этом деле новые ближайшие его советники: Алексей Басманов, Малюта Скуратов, князь Афанасий Вяземский и другие любимцы. К ним приводили сильных молодых людей незнатного происхождения, из служилого сословия. Царь главным образом разведывал, кто они и с кем в родстве. В дружину вербовались юноши безродные, не имевшие никаких связей с именитыми боярами, притом удалые, готовые на все; они должны были давать присягу служить одному только царю верою и правдою, доносить на изменников, не водить дружбы с земскими людьми, не знать даже ни отца, ни матери, ведать только одного царя. За это государь их щедро наделял поместьями и имуществом, так что они из безродных бедняков обращались в зажиточных помещиков. Земли и имущества давались опричникам в тех городах и волостях, которые по распоряжению царя отходили в опричнину. Прежние же помещики и владельцы (числом до 12 тысяч) должны были выселиться отсюда в поместья, отведенные им в земских волостях.

Навербовал себе царь в свое «опричное» войско сначала 1000 молодых людей, но скоро это число возросло до 6000 человек. Верхом на лихих борзых конях эти молодые удальцы в блестящем вооружении казались очень красивы; но скоро они стали всем земским людям и страшны, и ненавистны. Ужасную службу должны были они служить царю. По приказу его они привязывали к седлам собачьи головы и метлы: это было знаком того, что они должны, как псы, грызть царских лиходеев и выметать крамолу из Русской земли.

И для царя, и для царства дело необходимое искоренять всякое зло, находить лиходеев и отнимать у них всякую возможность творить лихо, необходимо крамолу выметать из своей земли. Так, наверно, думал царь, вербуя себе опричников, так, конечно, думали и многие новобранцы-опричники. Но беда в том, что вся их служба только в том и была, чтобы находить крамольников и изменников: кто из опричников их не находил, тот, стало быть, плохо свое дело делал; кто часто доносил, того хвалили за усердие и щедро награждали. Стали опричники усердствовать, чтобы не даром жалованье от царя получать, не напрасно его милостью пользоваться, старались во что бы то ни стало найти крамолу. Чуть кто покажется им подозрительным, на того и доносят. Многие опричники корысти ради пускались и на обманы, облыгали нелюбимых царем людей, винили их в небывалых винах, придумывали сами улики; а царь верил своим опричникам больше, чем кому-либо, по их обвинениям, без настоящего суда, казнил обвиненных, да еще часть имущества казненных давал в награду доносчикам. Ложный донос и клевета, таким образом, оказывались не только делом безопасным, но и очень выгодным: оправдаться оклеветанному без правого суда было очень трудно, а обвинителя царь хвалил за усердие и награждал. В этом и было главное зло. Вот почему «опричники», или «кромешники» (от слов: опричь и кроме), как звали их в народе, стали скоро всем и страшны, и ненавистны.

Царь не остался в Москве, а водворился в Александровской слободе. Тут были устроены большие царские палаты. Они были обведены рвом и валом, так что представляли настоящую крепость. Никто без ведома царя не смел ни въехать туда, ни выехать. Подле царского двора была слобода, где на отдельных улицах жили опричники, купцы и прочие. В трех верстах от царского двора стояла воинская стража. Кругом слободы на большом пространстве тянулись леса.