Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

цвета с теми, которые исследователи применили к исходным карандашам. Результаты проведенных опытов давали основание полагать, что кончики человеческих пальцев способны передавать в мозг «тактильную транскрипцию призматического спектра», как это явление охарактеризовал Паар в своем детальном отчете Вану.

Когда последний прибыл в клинику, Мальдун еще не вполне оправился от своей очередной прострации, продлившейся дольше всех предыдущих. Ван отложил осмотр пациента и провел восхитительный день, беседуя с группой психологов, внимавших каждому его слову. Он с интересом поймал среди медицинских сестер знакомый прищуренный взгляд Элси Лангфорд, костлявой девицы с лихорадочным румянцем на щеках и выступающими зубами, имевшей какое-то смутное касательство к происшествию с «полтергейстом» в другом госпитале. Он отобедал со стариком Пааром в его апартаментах в Чузе и сказал ему, что хотел бы переправить Мальдуна в Кингстон вместе с мисс Лангфорд – как только бедняга будет в состоянии совершить это путешествие. Бедняга той же ночью скончался во сне, оставив свой удивительный случай висеть в воздухе в ореоле красочной неразрешимости.

Ван, которого цветущие розовые каштаны Чуза всегда настраивали на любовный лад, решил до отъезда в Америку потратить нежданную премию, выписанную ему самим временем, на суточный курс оздоровительных процедур в са́мом фешенебельном и эффективном амуранте из всех Венерианских вилл Европы; однако во время долгой поездки в старинном, покойном, чем-то слабо пропахшем (мускус? турецкий табак?) лимузине, который он обычно получал в «Албании», своем лондонском отеле, для поездок по Англии, добавились тревожные чувства, не рассеявшие его угрюмой похоти. Мягко покачиваясь, поставив ногу в ночной туфле на подставку и продев руку в петлю, он вспоминал свою первую поездку в Ардис на поезде и пытался выполнить то, что иногда советовал делать своим пациентам для тренировки «мышц сознания», а именно – вернуть себя не просто в то состояние ума, которое предшествовало кардинальному изменению в жизни, но в состояние полного неведения относительно этой перемены. Он знал, что добиться этого нельзя, что можно только предпринимать все новые и новые попытки, поскольку он нипочем не запомнил бы предисловия к Аде, если бы жизнь не перевернула следующую страницу, заставляя теперь ее сияющий текст проноситься сквозь все грамматики и времена его разума. Запомню ли я эту, относящуюся к настоящему времени ординарную поездку? – спрашивал он себя. В вечернем воздухе дрожала поздняя английская весна, пронизанная литературными ассоциациями. Встроенный в панель «канорио» (старомодное музыкальное устройство, запрет на использование которого был лишь недавно снят Англо-Американской Комиссией) транслировал душераздирающую итальянскую песню. Кто же он такой? Что же он такое? Почему он существует? Он размышлял о своей слабости, неуклюжести, нерадивости духа. Он думал о своем одиночестве, о выпавших на его долю страстях и опасностях. Сквозь стеклянную перегородку он видел жирные, надежные, излучающие здоровье складки шеи своего возницы. Праздные образы возникали один за другим – Эдмунд, Эдмонд, простенькая Кордула, удивительно сложная Люсетта и, по дальнейшей машинальной ассоциации, – Лизетта, порочная девочка в Каннах, с грудками, похожими на восхитительные нарывы, чьими хрупкими прелестями торговал ее вонючий старший брат в обшарпанной пляжной кабине на колесах.

Он выключил канорио, отыскал за раздвижными створками бренди и принялся отхлебывать прямо из бутылки, потому что все три стакана оказались грязными. Он чувствовал себя окруженным огромными падающими деревьями и чудовищными тварями нерешенных, а может быть, и неразрешимых задач. Одной из таких задач, от которой, как он знал, он никогда не отступится, была Ада; именно ей он вверит остатки своего «я» при первых же трубных звуках судьбы. Другой задачей была его философская работа, так странно обремененная собственным достоинством – той оригинальностью литературного стиля, которая составляет единственную подлинную доблесть писателя. Он должен был выполнить ее по-своему, но коньяк был ужасен, а история человеческой мысли кишела клише, и именно эту историю ему требовалось переписать.

Ван знал, что он не вполне ученый, но настоящий художник. Парадоксальным и необязательным образом присущая ему артистичность проявилась как раз в его «академической карьере», в его небрежных и высокомерных лекциях, в том, как он вел семинары, в его статьях о больных умах, во всем том, что, начавшись как увлечение вундеркинда, еще не достигшего двадцати лет, к тридцати одному году принесло ему «почести» и «репутацию», которых многие поразительно трудолюбивые люди не приобретают и к пятидесяти. В такие печальнейшие моменты жизни, как этот, он приписывал по крайней мере часть своего «успеха» занимаемому им положению в обществе, своему богатству, своим многочисленным пожертвованиям (своего рода продолжение и развитие его привычки одаривать царскими чаевыми всех этих осунувшихся бедняков, убиравших комнаты, управлявших лифтами, улыбавшихся в отельных коридорах), неустанно расточаемым им разным достойным учреждениям и студентам. Быть может, Ван Вин не слишком сильно заблуждался в своей саркастичной догадке; ибо на нашей Антитерре (как и на Терре, согласно его собственным изысканиям) трудящаяся в поте лица Администрация предпочитает (если только ее не растрогать неожиданным возведением нового здания или бурным денежным потоком) безопасную серость академической посредственности подозрительному блеску В.В.

Когда он достиг сказочной и постыдной цели своего путешествия, уже вовсю заливались соловьи. Он, как всегда, испытал прилив животного вожделения, когда автомобиль свернул на дубовую аллею между двух рядов фаллофорических, одинаково вздыбленных статуй, напоминавших строй солдат, взявших свои стволы на караул. Желанный завсегдатай с пятнадцатилетним стажем, он не потрудился «телефонировать» (новый официальный термин) о своем визите. Луч прожектора осадил его: увы, он попал на гала-вечер!

Доставивший члена клуба водитель обычно оставлял автомобиль в специальном загоне у сторожки охранников, подле уютной закусочной для прислуги, с безалкогольными напитками и несколькими невзрачными и недорогими шлюхами. Но в ту ночь огромные полицейские машины, не уместившись под гаражным навесом, заняли не только стоянку, но и примыкающую к ней перголу. Велев Кингсли подождать под дубами, Ван надел баутту и отправился на разведку. Его любимая дорожка вдоль стены вскоре привела его к одной из широких лужаек, служивших бархатистым преддверием к самому поместью. Аллеи перед домом были ярко освещены и столь же многолюдны, как Парк-авеню, – сравнение вполне уместное, поскольку принятый ушлыми шпионами способ маскировки напомнил Вану его родину. Кое-кого из этих людей он даже знал в лицо – они надзирали за манхэттенским клубом его отца всякий раз, как добрейший Гамалиил (не переизбранный после четвертого срока) изволил в нем обедать во всей красе своих неформальных гагалий. Агенты изображали тех, кого привыкли изображать, – торговцев помпельмусами, чернокожих лоточников с бананами и банджо, отживших или, по крайней мере, неурочных «переписчиков», неубедительно спешивших по круговым траекториям в маловероятные конторы, а также перипатетических читателей русских газет, замедлявших шаг до трансовой остановки