Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

это она заставила Аду написать мне, что мне “никогда больше не следует пытаться разрушить счастливый брак”, – я могу простить такое Дарьюшке, прирожденной шантажистке, но не Адочке. Мне совсем не нравится твой кабошон. То есть я хочу сказать, пусть он красуется на твоей милой волосатой руке, но, знаешь, папа носил очень похожий на своей поганой розовой лапе. Он был из тех, кто сопит и шарит. Как-то раз он повел меня на хоккейное состязание школьниц, и мне пришлось остеречь его, что я закричу, если он не прекратит своих поисков».

«Das auch noch», вздохнул Ван, пряча в карман перстень с темным сапфиром. Он бросил бы его в пепельницу, не будь это последний подарок Марины.

«Слушай, Ван, – сказала она, допивая четвертый бокал, – почему бы не рискнуть? Все довольно просто. Ты женишься на мне. Получаешь в приданое мой Ардис. Мы живем там, ты сочиняешь свои книги. Я где-то на заднем плане, тебе нисколечко не досаждаю. Мы приглашаем Аду – одну, разумеется, – провести время в ее усадьбе, поскольку я всегда была уверена, что мама оставит Ардис ей. Пока Ада гостит, я уезжаю в Аспен, или Гштад, или в Шиттау, и ты живешь с ней в хрустальном яйце с вечно падающим снегом, pendant que je ношусь по крутым склонам Аспениса. После чего я скоренько возвращаюсь, что вовсе не означает, что ей пора уезжать, и держусь поблизости на случай, если вы двое захотите меня. А потом она едет обратно к мужу на несколько унылых месяцев, что скажешь?»

«Да, отличный план, – сказал Ван. – Беда лишь в том, что она никогда не приедет. Сейчас три часа, мне нужно встретиться с человеком, взявшимся отремонтировать виллу «Армина», которую унаследовал я и в которой собираюсь разместить один из моих гаремов. Вот так шлепать человека по запястью не лучшая из твоих ирландских привычек. А теперь я провожу тебя в номер. Тебе не мешало бы соснуть».

«Я должна сделать один важный-преважный звонок, но не хочу говорить при тебе», сказала Люсетта, роясь в черной сумочке в поисках ключа.

Они вошли в прихожую ее апартаментов. Там, дав себе слово уйти через минуту, он снял очки и прижался губами к ее губам – совсем такой же вкус, какой бывал у Ады в Ардисе в начале дня: сладковатая слюна, солоноватый эпителий, вишни, кофе. Если бы он не развлекся так бурно и так недавно, то, возможно, не совладал бы с искушением, с непростительным трепетом. Она схватила его за рукав, когда он начал пятиться к двери.

«Давай еще раз поцелуемся, еще раз поцелуемся!» – повторяла она по-детски, глотая окончания, едва шевеля приоткрытыми губами в бестолковой суете восторженного помрачения, делая все, что в ее силах, чтобы не дать ему опомниться и сказать нет.

Он сказал, что этого довольно.

«О, ну почему? О, прошу тебя!»

Он сбросил ее холодные дрожащие пальцы.

«Почему, Ван? Почему, почему, почему?»

«Ты прекрасно знаешь почему. Я люблю ее, а не тебя, и я просто отказываюсь усложнять положение еще одной кровосмесительной связью».

«Да неужели! – сказала Люсетта. – Ты несколько раз заходил со мной довольно далеко, когда я была еще ребенком; твой отказ идти дальше всего лишь отговорка, а кроме того, кроме того, – ты же изменял ей с тысячью девок, ты, грязный обманщик!»

«Ты не будешь говорить со мной в таком тоне», сказал Ван, подло воспользовавшись ее беспомощным обвинением как предлогом уйти.

«I apollo [я прошу прощения], я люблю тебя», отчаянно прошептала она, пытаясь крикнуть ему во след шепотом, потому что коридор был полон дверей и ушей, но он продолжал идти, и только поднял, не оборачиваясь, обе руки, достаточно, впрочем, примирительным жестом, и так скрылся из глаз.

4

Присутствия д-ра Вина в Англии требовал один дразняще-трудный случай.

Старый Паар Чузский написал ему, что «Клиника» хотела бы вверить его ученому рассмотрению одного пациента, страдающего редкой формой хроместезии, присовокупив, что в силу кое-каких странностей, отличающих этот случай (как, например, слабая вероятность обмана), Вану лучше приехать и самому решить, стоит ли ему устраивать перевозку этого пациента в Кингстон для дальнейшего обследования. Некто Спенсер Мальдун, слепорожденный, сорока лет, не женатый, одинокий (и третий слепой персонаж нашей хроники), отличался тем, что припадки жестокой паранойи сопровождались у него видениями, во время которых он выкрикивал названия тех предметов и веществ, которые он научился распознавать на ощупь, или думал, что узнает по страшным описаниям в книгах (поваленные деревья, вымершие ящеры), и которые, как ему казалось, надвигались на него со всех сторон. Припадки чередовались периодами оцепенения, после чего неизменно следовало возвращение к нормальному состоянию, когда в течение недели или двух он прочитывал пальцами свои слепые книги или слушал, блаженно погруженный в свое красноватое марево, записанные на пленку музыкальные сочинения, голоса птиц и ирландские стихи.

Его способность вычленять в пространстве ряды и группы «сильных» и «слабых» вещей – в том, что казалось столь же однообразным, как сплошной узор обоев, – оставалась загадкой до того вечера, когда студент-адъюнкт (С.-А. – он предпочел остаться обезличенным), намеревавшийся проверить некоторые графики, связанные с метабазисом другого пациента, случайно оставил в пределах досягаемости Мальдуна одну из тех продолговатых коробок с новыми, еще неочиненными цветными меловыми карандашами, одна мысль о которых (Розовый Анадель Диксона!) заставляет память говорить на языке радуг – полированные и окрашенные в свой цвет древесные стволы располагались в спектральном порядке в своем аккуратном жестяном футляре. Детство несчастного Мальдуна не принесло ему ничего, что могло бы относиться к таким иридианским воспоминаниям, но когда его пальцы ощупью открыли коробку и стали перебирать карандаши, на его пергаментно-бледном лице появилось выражение чувственного наслаждения. Заметив, что брови слепого слегка поднялись, когда он провел пальцами по красному карандашу, поднялись еще выше на оранжевом, достигли физического предела на пронзительном крике желтого, а затем сошли вниз по всему остальному призматическому спектру, С.-А. буднично сказал ему, что древесина каждого предмета имеет свой окрас – красный, оранжевый, желтый и так далее, и столь же буднично Мальдун ответил, что ощущаются они тоже по-разному.

В ходе нескольких тестов, проведенных С.-А. и его коллегами, Мальдун объяснил, что, поглаживая карандаши один за другим, он испытывает гамму «ожогов» или «укусов», особых ощущений, чем-то напоминающих вызываемый крапивой кожный зуд (он вырос в деревне, где-то между Ормой и Армой, и в своем полном опасностей детстве часто падал, бедный мальчишка в неуклюжих сапогах, в канавы и даже овраги), и странно говорил об «остром» зеленом жале полоски промокательной бумаги или о влажном и слабом розовом жжении при ощупывании покрытого испариной носа медицинской сестры Лангфорд, самостоятельно сверяя эти