Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

Мефодия в Трнаве. И еще я попрошу, чтобы Оксану и Лену не трогали и не вменяли им в вину работу без разрешения. Им и так тяжело.

Вдалеке слышится звук вертолета. Машина делает круг над долиной, но нас пока не видит. Вы бегите, ребятки, бегите! Если мне не доверяете и считаете, что я приведу вас в полицию, бегите сами. Про Англию не знаю как теперь, но, может, вам хотя бы удастся добраться до Германии, а там сердобольная старушка Меркель вас приютит. Она принимает всех.

Машу рукой в сторону северо-запада. Туда, туда, куда чехи депортировали семьдесят лет назад немцев и не хотят, чтобы я об этом вспоминал, туда бегите. Идите ночами, а днем прячьтесь в лесу.

Вертолет заходит на новый круг.

Курчавый смуглый парень с блестящими красивыми глазами слушает меня внимательно, кивает, будто понимает все, что я говорю, а потом на мгновение поднимает голову к небу и легким, незаметным, уверенным движением тычет скальпель мне в живот, прямо в старый шов.

– Аллах акбар! – благоговейно шепчут налитые алые губы и расплываются в счастливой улыбке.

Боль приходит с мгновенным запозданием, я хватаюсь за живот, переворачиваюсь на бок, поджимаю колени и в позе утробного младенца лежу в луже крови. И это не инсценировка, и кровь человеческая. Вокруг никого, подростки скрылись в лесу, поднимающееся солнце освещает противоположный склон горы, а по дороге идет маленькая Трауди. На голове у нее венок из белых цветов. Я окликаю ее и прошу позвать на помощь взрослых, но Трауди качает головой, снимает венок, кладет его рядом со мной и, подпрыгивая, убегает, а крови становится все больше. Сквозь боль и бред вижу Катю на Андреевском спуске. В легком синем платье с открытыми плечами и «Любителем» на ремне, она идет к Подолу, а ей навстречу легко поднимается смешной лопоухий паренек в черной футболке. В руках у него бутылка из судетского стекла.

– Беги, Катька, беги! – кричу я изо всех сил. – Беги-и-и!

Но она не слышит меня, совсем не слышит…

Паренек равняется с женщиной, радостно выпаливает «Слава Украине!» и выливает содержимое бутылки Кате на голову. Она не успевает закрыть лицо и задыхается от боли, ядовитая жидкость течет по сияющей веганской коже, по плечам, груди, спине и тонким запястьям и стекает в фотоаппарат, и я вижу, как женские волосы сползают и расплавляются под потоком серной кислоты. Скорая помощь, завывая, несется по Подолу, по Есенику и по Купавне, земля уходит из-под ног, скорая стоит на переезде перед табличкой «Позор, влак!» и отчаянно сигналит, но ее не пропускают, слышится страшный скрежет металла сталкивающихся поездов на железнодорожной станции под Москвой, и я оказываюсь в госпитале у морячков.

В палате никого, капитаны и мичманы пошли курить, в коридоре раздается голос медсестры Алены, а у меня разошелся шов, я корчусь и кричу от боли, но никто не приходит мне на помощь. Только маленький доктор Павлик с двумя рослыми сыновьями дежурит неподалеку и сопровождает мой уход, только безмолвный судетский лес, довоенный ров, в который бросили мое тело, как когда-то бросили туда же судью, жену и трех дочерей, и, когда меня находят полицейские и везут в больницу, а потом в операционную, времени проходит слишком много, и вспять оно уже не пойдет.

Толстая Алена охает, плачет, трясет полными плечами, высокие люди надо мной что-то злое, отрывистое говорят.

– Туполев, внук Туполева, внук…

– Я не внук, – бормочу я, – я… моряком, я хочу стать моряком последнего часа…

Через распахнутое окно влезает большой Юра в рясе. Он очень торопится. Быстро окропляет меня моей же кровью, произносит скороговоркой молитвы и надевает мне на шею раскаленный серебряный крестик на шелковом шнурке.

– Ну вот, не захотел водой креститься, пришлось кровью, – бормочет он. – Работничек…

Измазанная красным изумрудная лягушка забралась вслед за ним на подоконник. Она внимательно на нас смотрит и беззвучно разинутым белым ртом удостоверяет свершившееся таинство, а в полицейском участке красивая равнодушная женщина пишет краткий рапорт о том, что случилось ночью в «Зеленой жабе», и сообщает начальству о смерти еще одного своего информатора.

Прокурорское поле

Но последнее – неправда.

Во-первых, я никогда не был ничьим информатором, а во-вторых, в некоторых странах существует запрет на смерть. Это значит, что в определенных местах там нельзя умирать и нельзя никого хоронить. Например, на Шпицбергене, потому что из-за вечной мерзлоты тела не разлагаются и могилы разрывают белые медведи. Нельзя умирать на японском острове Ицукусима, где находится древний синтоистский храм, а еще в испанской Андалусии. В Есенике тоже умирать нельзя. Не всем, конечно, но мне нельзя – ни жить, ни умирать. Поэтому меня и депортировали в Купавну, но не это главное. Главное – время. Сколько сейчас времени? Скажите, пожалуйста, который час? Я так не могу, не умею, не привык, мне надо знать часы и минуты, сколько прошло, сколько осталось и с какой скоростью движется. Я задыхаюсь, хочу пить, зову Олю-Лукойю и прошу ее послать добрый сон в награду за то, что я крестился, однако большой Юра не дает мне уснуть.

– Потом, потом, – говорит он и тянет меня за руку. Мы идем через воинскую часть в сторону Бисерова озера, и ночным зрением в глубине земли на полигоне за озером я вижу стволы пусковых установок. Кровь и трава сливаются, как на картинке, которую показывают дальтоникам на призывной комиссии в военкомате.

Озеро черное, тихое, теплое.

Волхв-звездочет кивает и говорит по-чешски:

– Даль уж немужу. А ты на тен бжег.

– А меня не схватят?

– Естли будеш плават справне, так не.

– Я не ум…

Но он растворяется, пропадает в темноте, а я снова ощущаю то невыносимое страшное одиночество, которое напало на меня далекой купавинской ночью, когда у меня случился перитонит, а все, что было потом, лишь приснилось. Время исчезло, сомкнулось, провалилось, его больше нет, и в мире никого и ничего не осталось – только Бисеровское озеро и черное, беззвездное небо над ним.

Я должен плыть. Не как черепаха с поднятой головой, а выпрямившись, вытянув ноги и руки, не сгибая ни колени, ни локти. И я вхожу в воду и плыву, как учил меня сердитый тренер в бассейне на Автозаводской улице. Давно пора повернуть голову, чтобы глотнуть воздуха, но мне почему-то не нужно этого делать. Опустив лицо вниз, я плыву и вижу тела рыб: спящих окуней, щук, огромных зеркальных карпов, – стволы деревьев, коряги, зацепившиеся за них блесны и воблеры и лицо своего