Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

улыбкой. – Поклониться, так сказать, драгоценному праху, отдать последний долг… Как это там еще у вас называется… Не лицезрел его лет уж этак пятнадцать и не тосковал ничуть. Теперь, выходит, свидимся…

– Позвольте осведомиться: он что же, вас сильно тиранил в детстве, притеснял нестерпимо?

– Ничуть. Холодность, правда, была с его стороны, холодность ледяная, мертвая, того я не отрицаю. Но бить – боже упаси, не бивал никогда! Дома у нас и розог-то не водилось. Не припомню и никаких таких грубостей, брани. А я все равно его ненавидел, всею душою своею, до самой смерти… Сколько сам из-за того настрадался, вспомнить страшно! Теперь мне вроде и каяться впору – а раскаяния у меня вовсе нету, то есть ни малейшего! Вот ведь что огорчительно.

Я не успел ответить: громыхая сапогами, воротился Болдырев, обремененный чайником и кульками.

– Семгу-то еще с утра истребили, – доложил он, встряхиваясь, как пудель после купания. – И икру слопали, черти драные. Спасибо, хоть водочка осталась… А еще персидская халва у них сказочная – прям-таки царица небесная Савская, прости господи. Нет лучше, как буфет Пантелеева! Я у них и хорошую газетку прихватил – «Новое время». Люблю, грешный, воспарить, так сказать, мыслию по дереву, понаблюдать оттуда за прогрессом цивилизации… Ведь чего турки эти вытворяют, читали? Просто справедливый ужас и негодование! Приобык я, знаете, к газетам еще сызмальства. Я ведь, господа, мальчонкою еще в скобяной торговле начинал, у Бурундукова, купца второй гильдии. Фирма, кажись, солидная, а на деле…

Коньяк и станционная водка повергли его в умиление. Старик расстроился, вспоминая об отроческих мытарствах.

– Ох, родненькие, и натерпелся же я там мучений всяческих! Врагу лютому не пожелаю! Ежели б за каждый подзатыльник или затрещину мне приказчики по гривеннику платили, я бы уж через год мог ссудную кассу или лонбард открыть. Умываюсь, бывалыча, слезою чистою, яко агнец в пещи огненной или ослица вавилонская, влекомая на заклание. Спасибо, нашелся в этом содоме гоморрском благодетель, вечная ему память, господин Фогель – столп и утверждение истины. Был он мне заместо отца родного, на ум меня, младого юноша, наставил и обучил фотографическому искусству.

Криницын, которому болдыревское житие было досконально известно, снова воззрился в книгу, откинувшись на красный валик дивана. А Болдырев, прослезившись, все предавался воспоминаниям:

– Вразумил меня Господь, наставил. Прикопил я деньжат – и фотографию свою открыл. А дело-то новое, а город-то у нас уездный, благочестивый весьма, даже сверх меры. Фотографии моей сперва сильно пужались, от магазина шарахались. Верите ли, красного петуха чуть не пустили! Дьякон Гермоген, дружок мой, задражнил – как выпьем, он меня все Лукою нерукотворною кличет: ты, говорит, тоже лики без касания кисти творишь! Господи, твоя воля! Я, признаться, спервоначалу жителям даже бесплатные делал портреты, чтобы их к тому приучить – так сказать, за ради боготворительности. И все равно боялись в силу невежества. Но тут, благодаря Создателю, началась война за освобождение Шипки от Магомета. Господа офицеры ко мне и зачастили – образ свой сберечь, а за ними и барышни и прочие партикулярные лица – кто на свадьбу, кто на крестины… Я много тогдашних портретиков себе на память оставил. У меня-то они все будто живые…

Болдырев долго еще урчал, пока я не задремал. Проснулся я уже в самом Калинове. Время было к полуночи. На станции Криницына поджидала пролетка. Он молча махнул рукою, прощаясь, а мы с купцом сели на извозчика и двинулись по ночной жиже туда, где светились редкие огни.

– Странный какой-то человек этот ваш, Валерьян Николаевич, – сказал я Болдыреву, когда мы наконец въехали на мостовую, не чиненную со времен Александра Благословенного.

– Это вы в рассуждении того, что он родителя покойного не почитал? Да о том весь город знает, будьте благонадежны, всегда о том судачили.

– Да за что же он, смею спросить?

– Как вам сказать… Это вообще-то долгая история. Истинно сказано: шаршеляфам. Матушка ихняя, Татьяна Евгеньевна, извольте видеть, еще в девицах влюбившись была без памяти в одного местного юноша, Валерьяна Юрьича Ольховского. Он тут преподавал математику в реальном училище. То есть ни кола ни двора, без царя в голове, и человек к тому же безнравственный, девиц с толку сбивал – уж больно пригожий был, статный… Ну а он в нее обратно влюбившись – со своей то есть стороны. Дело уже шло к обручению, ну да только ейные родители порешили иначе – выдать ее за покойника, значит, за Николая Константиныча: помещик, генеральский сын, жених солидный, с капиталом и уже на архитектора обучен. А она, то есть, до того влюблена была в Ольховского, что чуть руки на себя не наложила. Надо вам сказать, девица она была бледная, чувствительная и подвержена была мерехлюндии. Тогда еще в моду вошел этот, как его – спиритизм этот самый. И она им тоже прельстилась: видения ей бывали, голоса… То есть не подумайте худого: в рот она ни капли – только блюдца вертела… Я ведь все знаю от ихней горничной Марфы-с: у меня с этой Марфой нежные чувства происходили – да спасибо, уберег Господь от венчания… Ну вот, а матушка ихняя, Татьянина значит, помирала от черной жабы – и на смертном одре кончины взяла с дочери слово при образах: замуж только за господина Криницына! Однако Ольховский, хоть и шантрапа, а человек был с амбицией: вызвал даже Криницына на дуэлю, да дело как-то замяли. А тут бац – свобождение Шипки от Магомета. Он и ушедши на войну добровольцем – от разочарования, значит, и патриотизма. Ко мне в ателье заходил запечатлеться на память. А Татьяну-то Евгеньевну выдали замуж, согласно собственноручной воле покойницы. И вот, сказывала мне горничная ихняя, ночью пронзительный крик по всему дому – это молодая жена со сна голосит: убили его, мол, убили! Образ евонный ей во сне явился, в сиянии, погонах и мученическом венце. И вскорости по телеграфу – подтверждение: действительно, такого-то числа в ночном сражении геройски погиб на театре военных действий, защищая свою батарею. Возложил, словом, живот свой на алтарь воинской славы…

Болдырев вдруг как-то засопел и хмуро прибавил:

– Но главное, говорят, в том, что к этому самому алтарю живот-то его приладил Николай Константиныч. Приладил через отца своего, генерала: на самое погибельное место его и определили. Я, правда, слыхал разное. Иные болтают, что убили его на реквизиции фуража у болгарских мужиков… Дело темное, да и не в том соль. А только с той поры она будто обмерла: с мужем законным – как лед, а все свои чувства вскорости устремила на невинного младенца. И даже имя ему