Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

подданными или, как в случае с Китаем, о культурном единстве империи, при котором цивилизация и империя составляют единое целое. За исключением горстки анархистов, никто не представлял себе идеальный политический строй как хаос. Интеграция идеального порядка могла происходить множеством способов. Так, религия, определявшая мировоззрение большинства, и в XIX веке была особенно прочным цементирующим составом.

С другой стороны, реализованные типы политического устройства выявляли различные формы коммуникации, и нам следует задаться вопросом, какие из этих форм были доминирующими и характерными. Коммуникация могла существовать во внутренних пределах правительственных аппаратов, то есть между монархом и его высокопоставленными чиновниками. Она могла происходить в кабинетах или в неофициальных элитарных кружках (типа британских клубов или «патриотических обществ» в царской России). Но такая коммуникация могла – и этот процесс набирал значение в XIX веке – соединять политиков с их сторонниками и электоратом. Короли и императоры всегда представали перед народом, зачастую соблюдая церемониально обусловленную дистанцию, за исключением тех случаев, когда они играли роль невидимых или отсутствующих правителей, как китайские императоры приблизительно с 1820 года. Наполеон III раньше всего стал мастером таких обращений к народу – в большей степени, чем его дядя, более замкнутый и деспотичный правитель. Вильгельм II, которому по конституции не требовалось обращать особое внимание на мнение своих подданных, чаще других монархов из династии Гогенцоллернов держал речи перед публичными собраниями[805]. Новшеством XIX века стало то, что политики напрямую взаимодействовали со своими сторонниками и избирателями и обращались к ним непосредственно за предоставлением мандата. Такой вид ведения политики первоначально стал нормой в США с периода правления президента Томаса Джефферсона (1801–1809), а затем утвердился во времена «Джексоновской революции», в период президентства Эндрю Джексона (1829–1837), когда элитарная политика поколения отцов-основателей была заменена более популистской и «базово-демократической», а скепсис в отношении враждующих группировок буржуазии сменился принятием идеи конкуренции между партиями[806]. Чрезвычайно возросло число выборных органов, теперь широко избирались в том числе и судьи. В Европе же, за исключением Швейцарии, демократическая практика еще очень долгое время имела более олигархический характер, даже в Великобритании до 1867 года избирательное право было более ограниченным, чем в США.

Революции, разумеется, влекли за собой особенно сильные всплески массовой политической активности. Во времена, когда не было революций, предвыборная борьба – опять же изобретение XIX века – стала возможностью непосредственного общения политиков с народом. Пионером в этом стал Уильям Юарт Гладстон, организовавший в своем избирательном округе в Шотландии знаменитую «мидлотианскую избирательную кампанию» 1879–1880 годов. До этого британские предвыборные кампании напоминали скорее посиделки в узком кругу, высмеянные Чарльзом Диккенсом в «Записках Пиквикского клуба» (1837). Гладстон стал первым европейским политиком (Дизраэли со стороны консерваторов уже подражал ему), который начал проводить массовые мероприятия как часть нормального демократического процесса, то есть независимо от протестных акций. Его выступления имели тон псевдорелигиозной проповеди. Оратор агитировал публику, вел словесные баталии с оппонентами, а затем купался в лучах энтузиазма своих приверженцев[807]. Для Гладстона все это было политическим воспитанием своего растущего электората, к чему он относился с полной ответственностью. Иногда это превращалось в демагогию – как в случае Хуана Мануэля де Росаса в Аргентине, когда диктатор и его жена – Эвита Перон XIX века – напрямую обращались к городскому плебсу с подстрекательскими, не имеющими институциональных целей (как, например, предвыборная кампания) речами против своих оппонентов. Эта примитивная и персоналистская форма политического манипулирования была известна в Европе еще с античных времен, но редко использовалась вне революционных ситуаций[808]. Характерной и новой чертой XIX столетия стало «обуздание» агитации как формы предвыборной борьбы, введение ее в рамки регулярного функционирования политической системы.

2. Новые варианты монархии

Еще в середине XIX столетия, то есть много лет спустя после Французской революции, монархия оставалась преобладающей формой государственного устройства в мире. Императоры и короли правили на всех континентах. Европейские республики, появившиеся в раннее Новое время и в эпоху революций, исчезли под натиском новой и последней «монархизации»[809]. Если, как утверждают, казнь Людовика XVI лишила почвы монархию как форму политической организации и политического сознания, то ее еще ожидала долгая и счастливая агония. После 1815 года среди всех крупных европейских государств только в Швейцарии не было монархического строя. Монархические чувства культивировались вплоть до Австралии, где до 1954 года не появлялся ни один правящий британский монарх (зато начиная с 1867 года ее посетила целая череда принцев), поэтому в 1901 году, когда австралийские колонии объединились в федерацию, никто и не думал о республиканском варианте правления[810]. Существовали правители с несколькими тысячами или с сотнями миллионов подданных; лично правившие самодержцы и монархи, вынужденные довольствоваться чисто церемониальной ролью. Общими для царька в Гималаях или на острове в южной части Тихого океана и венценосными главами государств в Лондоне или в Санкт-Петербурге были прежде всего две вещи: во-первых, династическая легитимация власти, делавшая титул царя, короля или императора наследуемым, а во-вторых – аура трона, которая обеспечивала занимавшему его лицу определенное уважение и почитание независимо от его личных качеств.

Монархия в колониальной революции

За ярлыками «монархия» и «королевство» скрывалось огромное множество форм политического устройства. Даже структурно похожие случаи отличались друг от друга тем, как институт монархии был встроен в ту или иную культуру. В России самодержавно правившие цари до самого конца династии Романовых тщательно поддерживали свой сакральный статус, последний царь Николай II особенно торжественно демонстрировал единение в набожности всемогущего императора и русского народа[811]; тогда как во Франции или Бельгии после 1830 года монархам оставалась лишь будничная роль короля-гражданина. Русская православная церковь горячо пропагандировала святость царя, в римско-католических странах церковь была более сдержанной; в протестантизме существовало только понятие государственной церкви, скорее абстрактное. Прекрасным примером монархического разнообразия является Юго-Восточная Азия. Там к началу XIX века были представлены:

• буддийские королевства в Бирме, Камбодже и Сиаме, в которых монархи жили в замкнутом мире дворца и, имея весьма могущественных советников и множество протокольных обязанностей, почти не могли проявлять политическую инициативу;

• вьетнамская империя, устроенная по китайскому образцу, в которой правитель возглавлял сложную пирамиду чиновничьего аппарата и по традиции рассматривал соседние народы как «варваров», которых нужно приобщать к цивилизации;

• мусульманские султаны в полицентричном Малайском регионе; их положение по отношению к окружению было куда менее возвышенным, чем у правителей соседних стран, и они с меньшей помпой управляли своими столицами, расположенными, как правило, на побережье океана или на берегах рек, и прилегающими территориями;

• нельзя забывать и европейских губернаторов колоний, прежде всего в Маниле и Батавии: они выступали