Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

года) и Эфиопия (до 1974 года). Азиатские монархии не были искусственными, безликими и замершими «театральными» государствами, лишенными истории и развития, выполнявшими в праздности свои несерьезные рутинные обязанности[820]. В немусульманской традиции Азии в задачи правителей входили духовная связь с высшими силами, поддержание традиционного этикета и контроль за соблюдением форм общения между придворными, а также между правящим двором и народом. Королевские представления, имевшие своей целью объединение подданных, редко представляли собой пустую церемонию – какой была ностальгическая попытка возродить инсценировку при очевидном дефиците средств легитимации власти во время реставрации французской монархии в период с 1815 до 1830‑х годов[821]. Азиатские монархи, как и европейские, должны были подтверждать свою власть успешной деятельностью. Король должен был быть «справедливым»; его обязанность – выстроить в стране такой порядок, который гарантировал бы возможность цивилизованного существования. Различные источники свидетельствуют, что и в Китае, и в Индии, а также на стыке этих двух традиций – в Юго-Восточной Азии – изучение искусства внутренней государственной политики имело большое значение, учитывая, с чем сталкивался правитель. Хороший король или император должен был контролировать ресурсы, иметь надежный административный аппарат, создать сильную армию и бороться со стихийными бедствиями[822]. Монархия сама по себе находилась выше любой критики, но каждый конкретный держатель престола проходил проверку. Именно потому, что монархия должна была выполнять разнообразные задачи и удовлетворять противоположные ожидания, ее уничтожение в ходе колониальной революции повлекло возникновение столь глубоких разрывов в духовной структуре азиатского общества. Особенно тяжелыми переходные периоды были там, где отсутствовал хотя бы минимум монархической связи с набором символов прошлого, а также там, где после падения колониального строя носителем национального единства оставалась только армия или коммунистическая партия.

Уже к 1800 году время абсолютных деспотов и тиранов с неограниченной властью прошло. Массовых палачей типа Ивана IV (Грозного, годы правления 1547–1584), основателя китайской династии Мин (Мин Тайцзу, императора Хунву, годы правления 1368–1398) или османского султана Мурада IV (годы правления 1623–1640) больше не существовало. Примером «кровожадного монстра», которого чаще других вспоминают в Европе, был южноафриканский военный деспот Чака. Европейцы, посещавшие его после 1824 года, обязательно сообщали, как он на их глазах проводил казни, небрежно взмахнув рукой. На это Чака возражал британцам, что считает их тюремную систему – как ее ему описывали – гораздо худшим явлением[823]. Чака представлял собой исключение. Применительно к Африке простое противопоставление основанной на праве и традиции монархии Европы и необузданного всевластия где-либо тоже несправедливо. Зулусские короли и другие африканские правители могли иметь большую свободу выбора, чем европейские монархи, когда решали, соблюдать или не соблюдать законы и традиции. Их легитимность основывалась как раз на самовольном удержании власти. И тем не менее кланы с ведущим родом всегда оставались полуавтономными факторами власти; король был вынужден с ними считаться, а его контроль над экономическими ресурсами народа, прежде всего скотом, был очень ограниченным[824]. Монархические системы Юго-Восточной Азии еще на стыке XVIII и XIX веков, то есть в доколониальную эпоху, трансформировались из крайне персонализированных в обезличенные и более институциональные формы государственного устройства[825]. В Китае с его тенденцией к росту бюрократии императоры вынуждены были постоянно отвоевывать личные позиции у чиновничьего аппарата. Императоры, правившие после отречения великого Цяньлуна в 1796 году, делали это с меньшим успехом, чем их предшественники XVIII столетия. В конце XIX века политическая система Китая де-факто представляла собой неустойчивый баланс между вдовой императора Цыси, маньчжурскими придворными принцами, столичными главами китайского чиновничьего аппарата и некоторыми генерал-губернаторами, которые создали в провинциях полуавтономные базы. При этом действовали общие законы и положения империи Цин, а также сохранились остатки ролевой модели китайской империи, соблюдать которую Цыси могла весьма ограниченно. И эта система имела сдержки и противовесы, но не в смысле разделения властей, который подразумевал Монтескье.

Конституционная монархия

Ограниченная, регулируемая монархия, не превышающая границ дозволенного, – изобретение не европейское. Но конституционная монархия была впервые разработана и опробована именно в Европе и уже оттуда распространилась по всему миру. В конституционной истории самой Европы категория «конституционная монархия» не имеет четкого определения. Сам факт наличия написанной конституции не является надежным свидетельством практического политического применения. Относительно однозначными могут считаться те случаи, при которых воля монарха имела решающее значение во всех сферах политики. Здесь мы говорим об автократии и в качестве примеров, помимо Франции в период между 1810 и 1814 годами (по крайней мере пока наличествовали представительные учреждения), можем привести прежде всего Россию до 1906 года и Османскую империю 1878–1908 годов. «Абсолютизм» же, напротив, подразумевает, что всемогущество монарха ограничено сословиями и что он, как правило, не принимает такого активного участия в политической жизни, как явно выраженные автократы. Такие отношения были характерны для Баварии и Бадена до 1818 года, для Пруссии до 1848 года. Когда подобные отношения снова вводились после промежуточной фазы временной либерализации, то речь в большинстве случаев шла о «неоабсолютизме». Примером может послужить Австрия в 1852–1861 годах: по сути, случай бюрократического реформаторского деспотизма с тенденцией к либерализации. В рамках группы конституционных государств историки различают монархический конституционализм и парламентарный конституционализм. В первом случае устанавливается хрупкий баланс между монархом и парламентом, при котором главенство получает то одна, то другая сторона. При «парламентской монархии» как в теории, так и на практике исключительный суверенитет парламента не подвергается сомнению. Монарх выступает в качестве «короля в парламенте», но он (или она) не правит страной[826].

Суверенитет парламента, абсолютный настолько, что исключена подсудность его независимому конституционному суду, был «неэкспортируемой» особенностью британского строя, не воспроизводившейся нигде за пределами империи. Только в Великобритании был полностью преодолен конституционный авторитаризм, еще дававший о себе знать в конституционных государствах континентальной Европы XIX века как отдаленное последствие абсолютизма. Только в Великобритании – стране, не имевшей конституции в письменном виде, – уже после начала правления королевы Виктории в 1837 году не осталось никаких неясностей в отношении того, что монарх обязан подчиняться конституции даже в кризисные времена[827]. Королева Виктория – одна из самых прилежных правительниц в истории: она читала горы документов, прилагала все усилия, чтобы оставаться в курсе дел, и позволяла себе иметь собственное мнение почти по каждой политической теме. И при этом старалась не выходить за рамки традиции при вмешательстве в политическую жизнь и не возражать мнению парламентского большинства. Она, как и ее нынешние преемники, имела некоторую свободу, решая, кого уполномочить на формирование правительства при неоднозначном исходе выборов или при неясности в определении лидирующей политической партии. Эту свободу