Переучет - Эрленд Лу

Хлопает входная дверь, и тогда только до Нины доходит, что она давно роется в книгах Кюльпе и не имеет никакого плана встречи с ним. Э-эх, придется его побить, а жаль. Но иначе он развернется и убежит, вряд ли он привык заставать у себя в комнате голых стареющих женщин в банных полотенцах. Пока пришедший, судя по звукам, разувается в коридоре, Нина хватает самую толстую книгу из тех, что на виду, «Черную книгу коммунизма», и встает за дверью. Она надеется, что это Кюльпе и что Жанет не выйдет сейчас из своей комнаты предупредить его о приезде бабушки. Кюльпе, или кто там пришел, идет в туалет, потом на кухню. Нина опускает книгу. Может, это все-таки не Кюльпе. Но вдруг дверь открывается, и входит Кюльпе. В одной руке он держит кроссовки, в другой маленький рюкзачок, на плече висит аккуратно смотанная веревка. Во рту яблоко. Он успевает увидеть Нину и выпучить глаза, она успевает увидеть, что он гораздо моложе, чем она предполагала, и на голову ему опускается увесистый том, призванный документально засвидетельствовать, что на совести коммунистических режимов двадцатого века совокупно девяносто миллионов жизней. От удара яблоко влетает в рот Кюльпе. Он таращится на Нину, а между верхней и нижней челюстью блестит зеленый, слегка неровный бок «Гренни Смит», как будто Кюльпе на потеху публике изображает примата с долькой яблока в зубах. Вербальное общение сейчас для Кюльпе исключено. Но то, как он таращит глаза, страх и отвращение во взгляде вгоняют Нину в панику, и она ударяет его второй раз, по лбу, отчего Кюльпе как будто теряет сознание. Только этой нервотрепки не хватало, думает Нина, в довершение всех прочих стрессов сегодня. Она обходит комнату, допивает последний глоток вина. Сигарет Бьёрна Хансена не видно, остались на кухне, похоже. Или в ванной. Нина не может вспомнить, курила ли она там. Ужасно странная эта штука с курением. Человек не курит много месяцев и вдруг в течение дня обретает чувство, что не может без сигарет жить. Нина оттаскивает Кюльпе в сторону, идет в ванную, где сигарет нет, а оттуда на кухню, где Жанет заваривает себе чай. Нина забирает со стола сигареты и говорит ей:

– Еще немного, и будет шарлотка. Дадим тебе попробовать.

Жанет улыбается неуверенно, а сама смотрит, как Нина потуже запахивает полотенце, а то оно стало сползать, предательски обнажая одну грудь. Вернувшись в комнату, Нина садится в кресло у письменного стола и раскуривает сигарету. Она озадачена. Что же теперь делать? Уйти прямо сейчас или остаться и поговорить с ним – разница невелика. Дурдом что то, что это. Лучше б она не била его так сильно. Хотя тут и коммунисты руку приложили. Если б они так не насвинячили в прошлом столетии, дурацкая книга была б полегче.

Нина снимает с плеча Кюльпе смотанную веревку и связывает ею руки ему за спиной. Узлы она умеет вязать, с одним из бывших они ходили под парусом. О, это были волшебные летние сезоны. Он обожал парусник и несколько коротких лет любил Нину, а Нина давала себя любить и выучила семь-восемь морских узлов, это не раз выручало ее в разных житейских ситуациях. Между двумя парусными сезонами этот негодяй завел шашни с другой, но к тому моменту умение вязать узлы уже вошло Нине в плоть и кровь. Она затягивает изо всех сил. Вуаля – литературно-критический узел.

Кюльпе шевельнулся, Нина взяла стул и села рядом с ним. Он открыл глаза и испуганно взглянул на Нину.

– Привет, – сказала она. – Я Нина Фабер. Узнаешь меня?

Кюльпе кивнул.

– Ты только что написал рецензию на мою книгу, и мне стало любопытно посмотреть на тебя.

Кюльпе снова кивнул. Медленно.

– Изначально я не собиралась трогать тебя, но перенервничала, ну и… Надеюсь, ты в состоянии понять. А хочу я, чтобы мы поговорили как взрослые люди. Мне это нужно, и, по-моему, ты мне некоторым образом должен.

Кюльпе быстро кивнул.

– Но мне нужна уверенность, что ты не станешь делать глупостей, не начнешь орать…

Быстрый кивок.

– Я предлагаю такой регламент. Я вытаскиваю яблоко, так неудачно забившее тебе рот, но рук не развязываю и при малейшей попытке произвести шум снова бью тебя книгой по голове. Идет?

По виду Кюльпе можно заключить, что он готов принять такие условия. Нина тянет яблоко, однако оно застряло накрепко. Она растягивает уголки губ насколько может широко, чтобы схватить яблоко с боков, но нет. Приходится идти на кухню за фруктовым ножичком. При виде его в глазах Кюльпе появляется ужас.

– Кюльпе, расслабься, – говорит Нина. – Я не собираюсь тебя резать. Я, видишь ли, поэт, хоть ты ни черта в этом и не смыслишь.

Она крепко зажимает коленями голову Кюльпе и с хирургической точностью принимается вырезать кусочки яблока. Она удаляет кусок за куском и складывает отрезанные фрагменты Кюльпе на грудь.

– Я посмотрела тут твои книги, – говорит Нина. – У тебя их много, правда. Ты какие-нибудь читал?

Кюльпе энергично кивает.

– Когда входишь в комнату, обилие книг производит впечатление. Тем более что хозяин комнаты – совсем молодой человек. Невольно думаешь, что он образованный, чувствительный юноша и распознает боль, которая всегда соседствует с жизнью.

Нина предельно осторожно вырезает большой кусок яблока, не задев ни десну, ни губу, и складывает его Кюльпе на грудь.

– Но, присмотревшись, понимаешь, что все здешние книги относятся к одному довольно узкому жанру. Я бы назвала их чтением для вьюношей. Ты сам как думаешь, Кюльпе? Только книги для вьюношей ты и читаешь, да?

Кюльпе пытается было мотнуть своей зажатой головой.

– Ты читаешь Хемингуэя, Генри Миллера, Уэльбека, Фолкнера и Эллроя, но что это за литература?

У Кюльпе по-прежнему нет возможности ничего сказать. Он с ужасом косится на женщину, орудующую ножом в нескольких сантиметрах от его глаз. Несмотря на всю осторожность, Нина все-таки царапает Кюльпе губу. Нож и яблоко окрашиваются кровью. Кюльпе дергается.

– Ммм! Ммм!

Нина подбирает с пола грязные трусы и вытирает губу и нож.

– Уж прости, – говорит она. – Но сейчас не время отвлекаться. Писателей, которых ты читаешь, объединяет одно – они пишут рафинированную холодную прозу, где все крутится вокруг их безбедной жизни, но делают вид, будто проникают в сами основы бытия. Хотя они и не думают никуда проникать, сами основы бытия им глубоко до лампочки, а заботит их только собственное положение. Понимание этого приходит с возрастом, так что увлечение ими я тебе в вину ставить не буду, многие путаются. Проблема исключительно в том, что они ничем в твоем книжном собрании не уравновешены. Что, кроме вьюношеских книг, у тебя есть, Кюльпе? Правильно – массовое истребление людей. Похоже, ты зачарован геноцидом во всех его видах и изводах, включая колониальные войны, особенно в Бельгийском Конго, две мировые войны, холокост, у тебя его сантиметров семьдесят, не меньше, террор в Советском Союзе, Руанду и Сребреницу. Ты обожаешь массовые убийства, Кюльпе.

Яблоко обкромсано настолько, что теперь Кюльпе сам выплевывает остатки. Нина подбирает их и тоже раскладывает у него на груди. Потом снова отирает ему рот трусами. Они смотрят друг на друга. Кюльпе не знает, насколько Нина здорова психически, он смотрит на дверь, Нине кажется, что он взвешивает возможные варианты, но ничего не предпринимает.

– И блистает абсолютным отсутствием один жанр, – продолжает Нина. – Этот жанр был первым и остается непревзойденным по части изображения чувств, настроений, внутренней оголенности, страха, стыда, одиночества и тревоги. Что это за жанр, по-твоему?

– Стихи, – отвечает Кюльпе.

– Правильно, – говорит Нина. – Хорошо, Кюльпе.

Она высвобождает его голову из тисков своих коленей и усаживается рядом с ним по-турецки.

– Единственный образец жанра, представленный на твоих полках, – продолжает Нина, – это собрание трепетных англичан, Вордсворт, Кольридж и прочие, сами по себе они вполне хороши, но их заканчивают читать в пубертате. Ты окажешь мне большую услугу, признав, что ни черта не смыслишь в поэзии.

Кюльпе мнется.

– Ну что значит «смыслить»? – начинает он умничать.

– Я же говорю, не смыслишь, – отвечает Нина. – Где у тебя книги поэтов? Где они стоят? Где стихи, без которых ты не можешь обходиться?

– Стихи я в основном читаю на работе.

– Романы и расстрелы ты носишь домой, а стихи читаешь в редакции «Университета», ты это имеешь в виду?

– Да.

– Я тебе не верю.

– Дело ваше.

Нина строго смотрит на него, потом переводит взгляд на «Черную книгу коммунизма». Она думала не пользоваться ею больше, но это слишком серьезно, и тон его, наглый и строптивый, ей категорически не нравится. Она берет книгу и вполсилы стукает его по голове.

– Вот чем кончается, когда ты не говоришь правду.

– Я говорю правду.

– Вот чем кончается, когда мне не нравится то, что ты говоришь. И я все равно не верю, что, имея дома всего дюжину стихов Озерной школы, человек станет в шумной редакции «Университета» штудировать историю поэзии, включая авангард с немеркнущими шедеврами.