Переучет - Эрленд Лу

Нина хватается за сердце, демонстрируя, как она рада, что Рогер справляется с жизнью.

– Совсем я тебя заболтала, – спохватывается Нина, – тебя дела ждут, а тут давай развлекай беседой чужую бабушку-старуху.

– Это только приятно, – отвечает Жанет, – честное слово.

– Спасибо на добром слове, дорогая, – отвечает Нина. – Но все-таки тебе пора вернуться к своим делам, от которых я тебя отвлекла. Только напоследок покажи мне, где у вас кухня. Я хотела испечь шоколадный кекс, Рогер его любит, но что-то засомневалась. Самый сезон яблок, может, лучше шарлотка? Ты как думаешь, Жанет?

– Шарлотку он точно любит, – отвечает Жанет.

– Да? На том и порешим – шарлотка. Ты, я думаю, тоже пироги любишь, хотя много не ешь.

– Я пироги люблю, это правда. А так спортом занимаюсь.

– Вот ведь как жизнь меняется, – отвечает Нина. – В мое время мы пироги ели, а до спорта дело не доходило.

Жанет вопросительно смотрит на Нину, не уверенная, что поняла все смыслы сказанного.

– Только я доела последнее яблоко, к сожалению, – говорит она.

– Не беда, – отвечает Нина. – Сейчас отдохну и схожу куплю.

– Давайте я сбегаю, – предлагает Жанет.

– Спасибо тебе, добрая душа.

Жанет провожает Нину на кухню, сует ноги в туфли и убегает, прыгая через ступеньку. Вот балда, думает Нина. Оставшись одна в квартире, Нина обходит все комнаты. Находит штопор и откупоривает принесенную с собой бутылку. Теперь, когда она водворилась в квартире этого Кюльпе, мысль шарахнуть ему бутылкой по башке кажется в любом случае нереалистичной, что за нелепая мысль, увещевает себя Нина. Но чтоб этот Кюльпе насладился вином, ей тоже не хочется. Да и Жанет тоже. Для всех будет лучше, уж для меня наверняка, если я сама его выпью, думает Нина и пьет. День выдался такой своеобычный и напряженный, что сам автор миннесотской модели[3] позволил бы ей выпить стакан вина. Чистота принципов хороша до известного предела. Но на вкус вино так себе.

В ванной Нина обнаруживает красоту. Чисто, удобно, уютно, все как из модного журнала. Ничего общего с помывочными местами из Нининой студенческой жизни. И как же хочется погрузить тело в воду! В садовом товариществе душа у нее нет, а в городских купальнях Осло холодно и дорого. Нина приносит с кухонного стола бутылку и бокал, зажигает от одной спички свечку, стоящую на бортике ванны, и сигарету. Пока раздевается, ванна наполняется восхитительной горячей водой. Нина сползает в воду, скользя по эмали, как раскормленный бесформенный морской котик, ложится и закрывает глаза. Господи, думает она, что за гадкая гадость – выпускать свою книгу. Больше никогда и ни одной. Никогда! Разве что книжка правда будет очень хороша, тогда много радости, а обычные проходные или слабоватые книги никакого кайфа издавать нет, завязывай с этим, говорит она себе. Кстати сказать, что она делала в Стамбуле? Смешная влюбленность. Может быть, последняя в жизни. Как было не последовать за ней? Но чувство кончилось быстрее сна, добрые чувства длятся все меньше. И несколько месяцев спустя остался лишь город, этот чертов мост и записные книжки. Ничему ее жизнь не учит. Главная заповедь – ни одной книги при жизни. С изданием первого сборника судьба пошла наперекосяк, а надо было брать пример с Пессоа, писать в стол, как одержимой, тысячи страниц, чтобы никто не знал, а днем ходить на «обычную работу». Она хороша для многих работ, в школе или цветоводстве, а после ее смерти нашли бы целый чемодан, огромный, тяжелый, неразобранных стихов, они бы еще много лет выходили частями, став потрясением и сенсацией для всех лично знакомых и незнакомых. Ничего себе, Нина-то Фабер всю жизнь держала свою свечу под сосудом…[4] А почему? И что она думала, и как ей жилось… Эти теперь уже безответные вопросы будоражили бы умы десятилетиями, а книжки продавались бы тоннами. Деньги могли бы перечисляться в благотворительный фонд и тратиться на всякие приятные вещи для незащищенных членов общества. Но у нее не было плана жизни. Случалось то, случалось это, писались стихи, и вот чем все кончилось. Ванной в квартире Рогера Кюльпе. Чтоб вас всех… Но даже если она и выпустила, возможно, не самую лучшую в мире книжку, Рогеру Кюльпе это не поможет. Еще не хватало. Есть границы и есть правила. Неписаные и всякие. Студентам сам бог велел быть наглыми, непочтительными и обсирать истеблишмент, но, во-первых, Нина не думает, что принадлежит к истеблишменту, во-вторых, «Босфор» приличный сборник, а в-третьих, она окажет Кюльпе медвежью услугу, если спустит все на тормозах и не растолкует, что он выставляет себя фантастическим идиотом.

Возвращается Жанет. Нина слышит, что она относит яблоки на кухню и обходит квартиру, ищет. Наконец кричит:

– Ку-ку!

Нина молчит, как мышь.

Жанет снова кричит.

Нина откликается, очень старательно делая вид, будто это в порядке вещей – занять без спросу чужую ванну.

– Да?

– Я положила яблоки в кухне на столе.

– Отлично!

– Если хотите, могу помочь вам с готовкой.

– Конечно хочу. Вот сейчас только ванну приму и позову тебя.

Нина слышит, что Жанет топчется под дверью. Вряд ли она сумеет ответить что-нибудь разумное, думает Нина. Она наверняка не знает, как обходиться с чужими бабушками, когда они приезжают в гости, но оккупируют ванну. Быть может, ей странно, что бабушка Рогера решила помыться. Хотя ничего странного в том нет. У многих стариков нет дома ванны. Но молодежь жизни не нюхала и не знает. Для них ванна в квартире в порядке вещей. К тому же нынешнее поколение молодых никогда не сталкивалось с изменением регулярного порядка, любое отступление от него вызывает в них неуверенность. Еще прогнутся, думает Нина. Постояв, Жанет уходит в свою комнату. Нина долго лежит в ванной, даже засыпает в какой-то момент, пристроив голову на синюю подушку, повторяющую изгиб ванны. Когда вода остывает, Нина вылезает, вытирается и намазывает тело кремчиками, выбрав парочку из ряда на полке. Давно она так интересно не пахла, оливковое масло с лимоном, здорово. Очень довольная, Нина заворачивается в большое полотенце, берет под мышку одежду и выходит из ванной с бутылкой в одной руке и бокалом – в другой. По дороге в комнату она сворачивает на кухню и берет яблоко из пакета, принесенного Жанет. У-у, экстра-класс. Нина срезает кожуру и откусывает, одновременно выливая в бокал остатки вина. Пустая бутылка остается стоять на столе. Сочетание яблока с красным вином всегда сначала кажется вырви глаз, а потом ничего.

Нина закрывается в комнате Кюльпе и принимается методично обыскивать ее, ящик за ящиком и полка за полкой. Две группы предметов преобладают. Во-первых, все для походов и активного отдыха. Груда курток с двойной и тройной мембраной, гамаши, лыжи разной ширины, рюкзаки, веревки, даже ледоруб, Нина взвешивает его на руке, таким и убить недолго, думает она. Во-вторых, книги. Книги, книги и книги. Везде. Но выборка очень узкая. Нина назвала бы ее мужской. Хемингуэй, конечно же, Генри Миллер, Уэльбек, Дон Делилло и прочая чушь, Нине противная, она считает ее глухой к чувствам, холодной, писатели банально рисуются, и вся эта жвачка об одном – их победах или отсутствии побед, но выдается она, конечно, за анализ устройства человека и общества, на самом деле этим писателям глубоко безразличных. Обширное собрание книг о войнах и массовых убийствах. Кюльпова библиотечка геноцида. Репрессии и резни в разных культурах, странах, временах: колониальные войны, в частности в Бельгийском Конго, плюс Первая и Вторая мировые, террор в Советском Союзе в тридцатые годы, Руанда и Сребреница – короче, полный комплект. Кюльпе – маньяк массовых убийств, никак иначе это не истолкуешь. Так, но где же у него стоит поэзия? После долгих поисков Нина находит небольшую антологию английской поэзии – Кольридж, Вордсворт и остальные, Нина знает эти стихи наизусть с ранней юности. Ничего плохого про них не скажешь, но читать их обычно заканчивают к старшей школе. Единственной поэзией в собрании Кюльпе эта книга никак не может быть. Но других не видно. И никаких бумажек с собственными поэтическими пробами. Другими словами, эта литературная гостиная сияет отсутствием значительной доли мировой литературы, но, что гораздо хуже, тем же изъяном страдает и проживающий здесь тип. Безусловно, стихи можно почитать и в других местах, но если человек что-то любит, он норовит утащить это к себе в норку, чтобы было под рукой, чтобы перечитать, ему не хочется отпускать это далеко от себя. Судя по всему, заключает Нина, у этого Кюльпе нет никаких оснований писать о ее стихах или кого другого и уж во всяком случае называть ассоциации заезженными. Сутью поэзии как раз является личное истолкование того, что все видят и переживают и даже могут описать, но не такими словами, как Нина, или Кюльпе, или я не знаю кто. Но если человек мыслит исключительно категориями массового истребления людей, то личные заметки на тему любви, старости или мостов в Стамбуле, вероятно, кажутся ему заезженными. Нину колотит от ярости. Да как он смеет! И как он посмел…