Стражи - Кен Бруен

поэзия

философия

и главная приманка —

американские детективы.

Я превратился в библиофила в истинном смысле этого слова. Я не просто любил читать — я обожал книги. Я наслаждался их запахом, переплетом, печатью и ощущением тяжести тома в руке.

Отец сделал мне большую книжную полку, и я стал расставлять книги по алфавиту и жанру.

Еще я совсем отбился от рук. Играл в хоккей, пил сидр, почти не ходил в школу. Но, вернувшись домой, смотрел на свою библиотеку, и на сердце теплело.

Поскольку мне нравились вид и ощущение веса тома, я начал читать толстые книги. Так постепенно я пристрастился к поэзии. В моей жизни не было поэзии, но я мог взять книгу и почитать.

Я никогда никому не сказал ни слова обо всем этом. Упомяни о поэзии на нашей улице — останешься без яиц.

Отец часто останавливался перед полкой с моими книгами, которых становилось все больше, и говорил: «Такой библиотекой можно гордиться».

Мать злилась: «Забил ему голову этой ерундой. Так и хочется за аренду предложить вместо денег эти книжки».

Отец смотрел на меня, и я одними губами произносил: «Она хочет, как лучше».

Потом, уже лежа в постели, слышал, как она разоряется: «Еще скажи, что можно есть эти книги! Хотела бы я посмотреть, как ты на них купишь кусок хлеба».

Надо сказать, ее мечта исполнилась. В первый же день, после того как я уехал в Темплемор учиться на полицейского, она их продала, а полку сожгла.

Томми Кеннеди мечтал, что я добьюсь многого. Надеялся, что я поступлю в колледж. Моих результатов на экзаменах еле хватило, чтобы меня взяли в школу полиции. Когда я рассказал Томми, какую карьеру выбрал, он схватился за голову и сказал: «Какой позор!»

В вечер перед отъездом мы встретились с ним в баре. Я уже был крупным и мускулистым парнем, не даром я играл в хоккей и ел одну картошку. Я ждал его в баре. Томми вошел и прищурился, пытаясь разглядеть меня в полутьме.

Я крикнул:

— Мистер Кеннеди!

Жизнь потрепала его. Он был похож на старую гончую. Причем грустную и унылую.

Я спросил:

— Что будете пить, мистер Кеннеди?

— Портер.

Я гордо прошествовал к бару и принес напитки. Себе — пива.

Томми заметил:

— Рано начинаешь.

Я взглянул на свои новые часы, сверкающие на пластиковом ремешке. Он печально улыбнулся:

— Я не об этом.

— Счастливо, — сказал я.

— Всего хорошего, Джек.

Мы замолчали. Потом он достал тоненькую книгу:

— Подарок на прощание.

Великолепный кожаный переплет, золоченый корешок.

— Это Фрэнсис Томпсон «Гончая небес». Надеюсь, тебя минует такая участь.

Я не приготовил ему никакого подарка.

Он сказал:

— Я все еще смогу посылать тебе книги.

— Ну… лучше не надо… там деревенские парни… подумают, что я с приветом.

Он встал и пожал мне руку.

— Я напишу, — пообещал.

— Обязательно. Да благословит тебя Господь.

Разумеется, я никогда этого не сделал… в смысле, не написал. К моему вечному стыду, я узнал о том, что он умер, только через два года после его смерти.

Саттон

Пока я был в психушке, я думал о всяких разных вещах. По большей части грустных. О путях, которыми не прошел, а на которых слепо тыкался в стороны. О людях, которые хорошо ко мне относились и которым я отплатил черной неблагодарностью.

Беспечно не обращал внимание на чувства других людей. Ну да. На моих плечах лежал огромный груз вины. Добавьте к этому немного сожаления и очень много жалости к самому себе, любимому, и вы получите классический портрет алкоголика во всем его запятнанном великолепии.

Вне больницы я справлялся со всем этим с помощью алкоголя. Просто заглушить все эти чувства. Притупить боль. Парадокс заключался в том, что каждое отупение наносило новые раны.

Берегись бледного всадника, залившего зенки.

В первые дни, в период детоксикации, советуют пить побольше воды. Чтобы токсины вышли вместе с водой. Я так и делал. Пришлось сдать анализы, чтобы проверить печень и почки. Моим здорово досталось. Затем ежедневные уколы мультивитаминов, чтобы привести сопротивляющийся организм в здоровое состояние. Разумеется, либриум. Затем мои любимые таблетки — снотворное. Ночь для алкоголика — самое страшное время.

Снились ли мне сны? Еще как. Но я не видел в снах ничего такого, чего можно было ожидать:

ни умершего отца

ни умерших друзей

ни загубленную жизнь.

Нет.

Мне снился Саттон.

Мы подружились сразу. Тяга друг к другу, которую невозможно объяснить. Я был тогда молодым полицейским, совсем еще зеленым. Он же был поседевшим барменом, ветераном многих драк — действительных и воображаемых. Даже сейчас я не уверен, кем он был по национальности, сколько ему лет и откуда он родом.

Появлялись все новые и новые версии, пока мы с ним шлялись по барам. В разное время он мне говорил, что был

солдатом

антрепренером

художником

преступником.

В каждом его откровении была доля правды, но детали постоянно менялись, так что я никогда не был уверен, где правда, а где — нет.

Он был настоящим хамелеоном. Где бы ни оказался, сливался с окружающей средой. Когда я с ним познакомился, у него был явный северный акцент. Он мог одинаково легко говорить как Ян Пейсли и Имонн Макканн.

Надо сказать, это производило впечатление, даже пугало.

Мне довелось однажды слышать, как он подражал Бернадетт Девлин. Это было потрясающе.

Переехав в Голуэй, он сменил акцент за неделю. Никому бы и в голову не пришло, что он когда-нибудь бывал дальше Туама.

Но все это не вызывало у меня никаких подозрений. Мне он казался загадочным и интересным. Потому что я был глух к важным вещам. Потому что я был молод…

потому что

потому что

потому что…

Потому что, скорее всего, раз уж мне не хотелось видеть его темную сторону, я позволил себе не обращать внимания на множество указателей.

С самого начала я понял, что он склонен к насилию. Рассказывая о драках в барах, где он избивал своих противников до полусмерти, он обычно добавлял:

— Знаешь что, Джек?

— Что?

— Я сейчас об этом жалею.

— Ну, бывает, что нельзя сдержаться.

— Твою мать, я не про то. Я жалею, что не прикончил этих ублюдков.

Я отделывался смешком.

Увольнительные мне давали как попало. Когда случались «беспорядки», приходилось работать по двое суток без отдыха. Но когда бы меня ни отпускали в увольнительную, Саттон уходил с работы и мы отправлялись в загул.

Помню, как однажды, в вечер субботы и утро воскресенья, мы пили долго и много в забегаловке на Лоуер Фоллз. Тяжелая атмосфера опасности только подгоняла нас.

Клянусь, можно было ощутить вкус пороха в пиве.

Саттон сиял:

— Парень, вот это то, что надо, лучшее, чего можно достичь.

На память о том запое у меня до сих пор сохранилась арфа высотой в два фута, сделанная вручную заключенными тюрьмы Лонг-Кеш. Наверное, я слушал «Люди за колючей проволокой» раз сто.

Запивая пиво золотистым виски, Саттон приблизил свое лицо, по которому градом катился пот, ко мне и сказал:

— Это ведь то, что надо, правда, Джек?

— Да, все очень здорово.

— Знаешь, чем надо бы закончить?

— Ну скажи.

— Убить какого-нибудь ублюдка.

— Что?!

— Ну да… или шлюху.

— Что?

Он отодвинулся, ущипнул меня за плечо и сказал:

— Шучу… выкинь из головы, Джек.

Такое случалось несколько раз в год. И каждый раз я выбрасывал все из головы вместе с пустыми бутылками и монументальным похмельем.

Иногда у меня появлялось тревожное ощущение, что он меня ненавидит. Никогда не мог точно понять почему и старался избавиться от этого ощущения как от пьяного бреда.

Однажды вечером я ждал его в пивной «Ньюри». Обычно у меня в кармане лежала книга — я ее читал, как только подворачивался удобный момент. Я так погрузился в чтение, что вздрогнул, услышав:

— Бог мой, Тейлор, ты опять с книгой.

Я хотел было спрятать книжку, но он выхватил ее у меня из рук и прочитал:

— «Гончая небес». Фрэнсис Томпсон, да?

— Ты ее читал?

Он откинул голову и процитировал:

— «Я бежал от него ночами, я бежал от него днем…»

Я кивнул, и он сказал:

— Он умер от перепоя.

— Что?

— Как умирают все алкоголики — от перепоя.

— Господи!

Когда у меня появлялись сомнения, я их отбрасывал. Твердил себе: «Он мой друг. И не бывает идеальных людей».

Библиотека в «Баллинсло» была закрыта. На реконструкцию. Пришлось заняться трудовой терапией.

В остальное время я глотал либриум, старался не встречаться с Биллом и каждый вечер тосковал о снотворном.

Последний мой сон в психушке был таким реальным, что иногда мне кажется, будто все произошло наяву. Саттон говорил: