Царская тень - Мааза Менгисте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сядь.
Хирут, не задумываясь, подчиняется. Она вдруг осознает, что стоит на коленях лицом к лицу с Астер, протягивает руку, чтобы взять ожерелье, чтобы спрятать свидетельство своего усиливающегося стыда. Астер шепчет: Какое она имела право, хватает Хирут за волосы и отвешивает ей со всего размаха пощечину.
Для Хирут этот удар — облегчение. Хоть какое-то дело: получить удар. Есть куда уйти: в боль. Она радуется, что можно отвлечься от той дрожи, которая выходит из Астер и проникает под ее собственную кожу — она чувствует это. Она плачет, готовя себя к крику, потому что знает: Астер тоже пользуется голосом, Астер тоже знает, как швырнуть голос на манер камня из пращи и поставить на колени взрослого мужчину. Неловко повернув шею, Хирут хватает себя за волосы у корней, чтобы не позволить Астер вырвать их. Часть кожи на ее голове уже горит. Потом она закрывает глаза в ожидании следующего удара. Она готовится к тому, что кулак обрушится на ее челюсть, отчего нижние зубы щелкнут по верхним. В ее ушах будет стоять звон от смыкания челюстей, потом челюсти разойдутся, на коже останется синяк, но кости не будут сломаны. Хирут наклоняет голову навстречу удару, в ее страхе начинает вызревать зернышко торжества. Что бы Астер ни сделала, она не сможет вернуть ожерелье, не сможет раскопать его снова. Она не сможет заставить Кидане не засовывать его в самый дальний угол переполненного ящика так, чтобы забыть о его существовании. Она не может ничего иного — только бить, и каждый удар — это бессильное замещение ярости, которую она предпочла бы направить на своего мужа.
А потом откуда-то издалека до нее доносится щелчок, а следом хрустящий треск податливой кожи. Мысль предстала тонким лучом света, плывущим по темному небу: Астер сняла с крюка плетку — ту, которой Кидане изредка хлещет свою лошадь Адую. Плетка всегда, с ее первого дня здесь, висела на согнутом гвозде на стене здания. Она висит как раз над поленницей. Теперь она в руке Астер, и теперь не ветер хлещет Хирут, а плетка.
Пожалуйста, говорит Хирут. Она разворачивается, чтобы защитить спину от следующего удара. Кончик плетки ударяет ее по плечу, разрывает кожу на ключице. Разрыв быстро наполняется кровью, которая стекает вниз с одной стороны от ее горла, напоминая разорванное ожерелье. Теплый влажный щит образуется на ее платье, увеличивается в размерах, и она знает: у нее сильное кровотечение. Хирут прошибает пот, и она чувствует, как в ее голове опускается темный занавес. Несколько мгновений нет никаких слов. Никаких звуков. Только размеренный терзающий хлест по ее спине и плечам, разрывающий кожу, чтобы добраться до костей. Она хочет закричать, но Астер продолжает бить ее, и нет голоса, которому хватило бы силы выбраться из этой пропасти. Нет звука достаточно низкого, чтобы закопаться в нее. Она неторопливо отсчитывает рубцы и разрывы, ожоги открытых ран. Она распадается на части.
Она слышит голос кухарки: Астер. Асти. Эмебет[17]. Не так.
Убирайся отсюда, говорит Астер, пиная Хирут в живот.
Хирут перекатывается на спину, давится в кашле, пытаясь глотнуть воздух. Помогите мне.
Кулак находит середину ее груди, и Хирут, приведенная в движение силой ошеломляющего удара, бездыханно складывается вокруг этой новой боли. Теперь страх охватывает ее по-настоящему. Один ее глаз закрывается. Она видит край распухшей губы. Она поворачивает голову в направлении кухарки, от этого движения тошнота подступает к ее горлу. Кухарка качает головой, смотрит безжизненным взглядом, подбородок у нее дрожит. Хирут слышит голос — она знает, это ее голос, — который зовет ее мать, зовет Кидане, зовет ее отца. И когда она поворачивает голову, чтобы попросить Астер перестать, пожалуйста, перестать, она уйдет, уйдет и умрет, и никогда не вернется, она видит, как Астер падает на колени, швыряет ожерелье к голове Хирут, и оно приземляется, ложится бесформенной грудой, как раненое животное.
Несколько мгновений мир вращается в неестественной тишине. В нем есть только Астер, которая прижимает лицо к земле и ползет к ней. Хирут видит безумную скорбь в ее глазах, видит, как ее рот пережевывает слова, чтобы выплюнуть их. Клуб пыли поднимается над Астер, когда она волоком тащит себя по земле, словно забыв, как пользоваться ногами, словно ее тело не может удержать полное бремя ее ненависти. А потом между ними не остается ничего, кроме пыльного воздуха толщиной в палец. Тишина длится, Хирут слышит только звон у себя в ушах. А потом: Это было ни за что? Кричит Астер и трясет Хирут за плечо. Это было ни за что?
Хор
Мы видим маленькую Астер. Мы видим, как она поднимается по лестнице, а хор женщин причитает за ее спиной. Она хватается для большей надежности за перила, подтаскивает свое свинцовое тело на следующую ступеньку. Ее детское сердце, обезумевшее от страха, заметно дрожит в ее груди. Мы слышим мужской смех в зале внизу. Мы слышим скрип тяжелых стульев, эхом разносящийся по всему большому дому. Повешенная на длинный гвоздь яркая керосиновая лампа покачивается на площадке перед ней. По стенам скачут тени, и что ей еще остается — только в ужасе оглянуться на мать. Она ведь в конечном счете такая маленькая. Всего лишь девочка. А потому, когда они говорят ей: Ну, давай, Астер, иди к твоему новому мужу, что может сделать Астер — только подчиниться и идти.
На верхней ступеньке стоит кухарка, она распахнула руки, чтобы взять ее и проводить в спальню. Астер не знает, что мы там. Она не может видеть, как на темной, темной лестнице сияет ее великолепное абиссинское платье. Другого пути нет, только через спальню, говорим мы ей. Никакого пути для бегства нет, кроме того, что ты найдешь в себе. Мы шепчем, но она не слышит. Мы предлагаем совет, который все матери дают дочерям, оставляющим позади свое девичество. Она спотыкается и останавливается на последней ступеньке. Девочка, которую так трудно довести до слез, в этот момент на грани обморока. Кухарка покачивает головой и прижимает палец к губам, подбадривая ее движениями руки.
Не бойся, Асти, говорит кухарка. На нем ожерелье, которое ты ему дала. Это хороший знак. Иди, эмебет, не волнуйся, он будет нежен.
Но Астер ничего не слышит. Она повисла над праздничными голосами, она в плену у созревающей ярости, которую ошибочно
