Бестеневая лампа - Иван Панкратов

— Лишь бы я для вас палочкой-выручалочкой не стал, — дед скептически покачал головой. — Понадеетесь на меня — а я ведь тоже не всесилен.

Такой вывод у Виктора в голове не помещался. Дед был непререкаемым всезнающим авторитетом, и на этом фундаменте много лет существовало глубокое уважение к Владимиру Николаевичу.

Виктор периодически заставал у деда в гостях своих коллег по госпиталю — они приходили к нему так же, как и он, за ответами. Хирурги, травматологи, урологи — почти у всех находился вопрос к Владимиру Николаевичу. После их ухода на столе в комнате вырастала на время стопка книг, по ним дед сверялся со своими знаниями, не отдавая все на откуп стареющей памяти. На любой эпизод у него была готова цитата из справочника или снимок из личного архива.

Виктор иногда заглядывал в те книги, что служили деду источником знаний. Он видел главы, где были подчеркнуты целые абзацы; страницы с пометками на полях; небольшие закладки с комментариями, вложенные в нужных местах. Это могли быть самые простые «Неотложные состояния в хирургии», что жили в столе у каждого врача; мог быть том «Большой медицинской энциклопедии». А могла оказаться и книга со странным названием «Общая хирургическая агрессология», что вызывало у Виктора ассоциации с каким-то вероломным нападением болезни на человека в четыре часа утра без объявления войны.

Во время визитов нейрохирургов дед доставал из стола свои лекции из Академии, где каждый нерв был им собственноручно нарисован — вот кисть с повреждением локтевого нерва, вот — срединного, а вот человечек в положении «рука просит, нога косит» — после инсульта. Дед рисовал сам, да так здорово, что все рисунки могли служить хорошими иллюстрациями для учебников.

Травматологов у деда ждала большая коллекция снимков на все случаи жизни и огромное число придуманных им конструкций для фиксации, на часть из которых были оформлены изобретения и рацпредложения. Полигоном для их создания Владимиру Николаевичу служили детские конструкторы Виктора, в большом количестве оставшиеся после окончания школы. Всегда под рукой были гигантский транспортир, линейка, макеты костей из обрезков метапола — дед мог спланировать любую операцию, не выходя из дома. Ну, или на крайний случай, в гараже, если каких-то деталей не хватало. У него не было дома негатоскопа, но он сам сделал его из посылочного ящика и проведенной внутрь него лампы. Ящик висел на стене кладовой и использовался обычно при плохом освещении; в остальных случаях негатоскопом деду служило окно.

— …Не заснул? — дед подошел тихо и незаметно. — Я смотрю, насос шуметь перестал.

— Да вот задумался, — ответил Виктор, глядя в бочку и понимая, что она практически полная. — А ты, я гляжу, с малиной разобрался?

— Варить все равно некому, так что дочиста не стал выбирать. Поедим зато вдоволь. Не зря ее медведи любят. Давай, заканчивай.

Он пошел вверх по склону к домику. Виктор снял матерчатые перчатки, бросил их в сарай и двинулся следом. Дед шагал широко, придерживая кастрюльку с малиной одной рукой. Виктор с трудом поспевал за ним.

Наверху Владимир Николаевич поставил собранную малину на лавочку, погремел садовым умывальником, тщательно вымыв руки и вытерев их так же, как десятки лет делал это в операционной, одну руку ближайшим концом полотенца, другую, через перехват — противоположным. Виктор и сам так делал давно, привычки с работы стали привычками в жизни.

Опустившись на лавочку, дед прислонился спиной к стене дома, соблюдая ровную осанку. Две межпозвонковые грыжи, перенесенные около тридцати лет назад практически на ногах, постоянно давали о себе знать.

Он оглядел свое хозяйство, потом, не поворачивая головы, нащупал малину и взял целую пригоршню.

— Ты тоже давай, — указал он Виктору. — Я все не съем. Не пропадать же добру.

Виктор присел рядом, вытянул ноги. Руки приятно гудели от усталости; малина была очень вкусной, сладкой.

— Ты только смотри, чтоб клопов внутри не было, — предупредил дед спустя пару десятков ягод.

— А раньше ты не мог сказать? — спросил Виктор; рука с малиной замерла у рта, он оглядел каждую ягоду.

— А раньше я и сам забыл, — засмеялся дед.

— А почему вспомнил?

— Потому что чуть не съел.

— Клопа?

— Ну а что тут такого? Это же не он тебя ест, а ты его.

Этим логичным выводом дед всегда подкреплял свое предложение съесть, например, червивую сливу

— Она же вкусная. Вкусней нормальной, — говорил он при случае. — Эх, вы, молодежь, будете ковыряться, выкинете половину… Я с детства не приучен такое выбрасывать.

— Твое детство в двадцатые годы прошло, — отвечал в таких случаях Виктор. — Гражданская война, потом коллективизация, голод. Я бы, наверное, в то время не только червивые сливы ел, но и хлеб с плесенью, и капусту гнилую.

— Хлеб с плесенью — это самое страшное, что ты смог себе сейчас представить? — дед сурово комментировал заявление внука. — Да уж, избалованы вы донельзя…

Они молча съели примерно половину литровой кастрюльки. Дед посмотрел на часы, спросил:

— Торопишься?

— Да не очень, — пожал плечами Виктор.

— К бабушке тогда заедем.

Он встал, взял в домике секатор, нарезал гладиолусов, положил их на лавочку рядом с Виктором и пошел переодеваться…

Кладбище было недалеко, километров пять или шесть. Дед доехал быстро — внуку за руль сесть не предложил. Виктор сидел сзади, придерживал цветы и малину, если «Жигуленок» подбрасывало на кочках; когда по краям дороги появились ограды и первые кресты, дед сбавил скорость.

Остановились они в тени большой березы, выросшей на углу их сектора. Дед вышел из машины, взял у внука цветы, достал из багажника канистру с водой, пошел впереди. Они перешагнули через низкую, сантиметров в тридцать, ограду, ступили на траву вокруг невысокого холмика.

— Здравствуй, Тонюшка, — сказал дед. Он всегда разговаривал с бабушкой, когда приходил сюда. Делал он это почему-то несколько виновато, словно извиняясь перед ней за то, что все еще жив.

«Антонина Михайловна Озерова» — в который раз прочитал Виктор, стоя у деда за спиной. Они были почти одногодками. Она — известная на всю страну молодая ткачиха, ставшая в одночасье медсестрой, он — молодой хирург, готовящийся к работе в больнице, но призванный на курсы военврачей в день начала войны. У обоих — «За боевые заслуги» и по ордену Красной Звезды. Оба ни разу не ранены, словно хранил их бог для жизни после победы.

Дед поставил цветы во вкопанную вазу, долил из канистры воды. Виктор протер плиту у памятника, убрал листву и ветки, вздохнул, взял канистру и вернулся в машину. Это была традиция — дед оставался на лавочке один еще минуты на три. Было видно, что у него шевелятся губы. Он всегда с ней разговаривал; однажды Виктор услышал долетевшие по ветру какие-то обрывки фраз, потому что дед из-за плохого слуха говорил громко, и после этого всегда уходил подальше, чтобы случайно не подслушать того, что не было предназначено для его ушей.

На этот раз было прохладно, ветрено, и Виктор сел в машину. В лобовое стекло изнутри билась случайно залетевшая муха; в салоне пахло малиной и совсем немного — бензином. Через несколько минут дед встал с лавочки, подошел к памятнику, положил на него руку, потом отвел взгляд в сторону и направился к автомобилю, но по дороге вдруг остановился, а потом пошел снова — но уже в другую сторону. Виктор проследил направление. Целью деда была могила его сослуживца, к ней он тоже подходил, не каждый раз, но часто.

Виктор решил присоединиться к нему, вышел, направился к деду. Вдвоем они замерли у памятника, Владимир Николаевич покачал головой и сказал:

— Гляди, Рашид, вот и внук подрос. А ты его когда-то кишмишем кормил на даче, помнишь?

Виктор помнил. Был он тогда маленьким, дачный поселок казался ему просто огромным, сходить к дяде Рашиду за двести метров было целым приключением. Взяв деда за руку, они шагали мимо чужих заборов, живых изгородей, машин — а в конце этого пути ему всегда давали то конфету, то вкусный виноград. Дядя Рашид был очень худым, с блестящими глубоко посаженными глазами, постоянно в армейской рубашке; к мальчику он был добр, с дедом