Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин

— Сделаю! — нахмурился Солдатов. Рот ему скашивало, и он хватал зубами уезжавшую набок нижнюю губу. — Лично для вас.

Прикусив-таки губу, завгар отправился звать Павла. Сквозь неплотно прикрытую дверь Федор Филиппович услыхал, как он, перекрывая басистое покрякивание гармошки, смех и топот, закричал, чтобы Костюхов сию же секунду шел в контору, туда его управляющий требует. Немедленно образовалась тишина, длившаяся, наверное, с минуту, потом разом закричали, загалдели наперебой, два-три матюка пульнули в адрес Серого и захохотали вповалку.

Из лучащейся золотой щели несло горячим чадом — запахом водки, табачного дыма, мяса, капусты, разгоряченных, потных тел. Устало и мрачно Федор Филиппович подумал: ну как с таким народом работать? Десять лет он тянет лямку управляющего. Ни разу за это время толком отпуск не брал. Иногда в конторе, перед начальством, даже козырял этим фактом — вот он, дескать, какой! Теперь он печально и сиротливо думал о себе.

Весной — сев. Это же пожар, а не работа. Потом сенокосы — тоже мука: сенокосов нет, а план на сено есть. Затем жатва, страдою исстари названная. За нею зябь, как многопудовые гири, поднимать надо. А зима? Один на один со всеми мыслимыми и немыслимыми трудностями остаешься, то осенней непролазной грязью, то снегами суровыми, то разливом весенним отъединенный от всего мира.

Но работа — это одно, другое — о людях тревога. Ведь себя не жалеешь, печешься о них, а они — господи боже ты мой! — они словно и не видят, не чувствуют его неусыпных, бескорыстных, сердечных забот. Сам-то в детстве своем голодном с мачехой горя хлебнул, когда отца схоронили и осталось их трое с чужой, по сути дела, женщиной. Как хочется теперь, чтобы мир, согласие, порядок тихо царствовали в семье человеческой.

Вот почему вместо того, чтобы с газеткой прилечь на диване и под ласковый говорок радио подремать в свое удовольствие, стоит он здесь, под дверью — ведь сердце повлекло сюда его. Он не знал, о чем станет сейчас говорить с Костюховым, как-то не подумал об этом заранее, минутки свободной не выбрал. Он знал только одно: нужно спасать несчастного Леньку Лапшина, не дать ему окончательно погибнуть. Жалко почему-то его, сукиного сына.

Наконец, надевая на поднятую руку фуфайку, а шапку держа в зубах, Павло пинком распахнул собственную дверь. За ним чечеткой, болтая вдоль туловища руками, с ухмылкой на круглом лоснящемся, как свиное сало, лице двигалась жена его, Дуся. Но Федор Филиппович быстро и плотно закрыл дверь. Дуся с той стороны начала бить чем-то тяжелым и мягким и не могла ее отворить.

— Это что же такое? — изумленно зашептал Павло, узнав управляющего. — Самый дорогой наш гость, а под дверями?.. Немедленно в хату!

— В другой раз, Павло, в другой раз.

— А что такое? Мне сказали, чтоб я в контору немедленно…

— А чего там, в конторе, делать?

— Как так?

— Я же тут.

— Ах, мать твою, — захохотал Костюхов, припадая к груди Федора Филипповича, — ах, чтоб тебя куры не клевали! Я ж, говорит, здесь, а контора… а контора где?

— Что это на тебя напало? Смех какой-то, — недовольно воскликнул управляющий.

— Так разве не смешно? — вытирая глаза, тоненьким голоском проговорил Павло. — Пошли за стол. Духа, Духа! — стал он звать жену.

— Та не, погоди шуметь. Не могу, как-нибудь в другой раз, — вдруг смешался Федор Филиппович, так и не придумав подходящего повода и сильно рассердившись из-за этого… неизвестно на кого.

— В другой?

— Эге ж, в другой!

И Федор Филиппович, в большом раздумье оставив Костюхова, грузно, косолапо сошел со ступеней. Павло, оторопело глядя в черный провал, образованный в сером ночном тумане удалявшейся фигурой управляющего, снял шапку и с минуту стоял, остужая себе голову. С недоумением, разлитым на пьяном лице, медленно вернулся он к гостям и встал посреди комнаты.

— Ну, — закричали ему, — чего Серый вызывал?

— Он сам приходил, не вызывал.

— Ну и что?

— Сказал, что в другой раз зайдет.

— И больше ничего? Для этого и приходил? Пришел и говорит: приду в другой раз? Ах, растакую твою…

Хохотали, стонали и плакали: в такую грязюку приперся и еще раз придет! А? Ну не дурак, ну не пугало, а? Ну как же: больше всех надо, во все дыры суется, все везде по-своему перевернуть хочет и устроить, одно слово: хозяин! — завелась какая-то баба, пьяная и грозная. Тут развезлась и пошла пиликать гармошка — гармонист таскал ее сильно, звуки неслись единообразные, как бы толкущиеся на одном и том же месте. Главное, громко было, весело, и кто-то уже беспамятно бил каблуками в пол — пляска вновь разгоралась.

V

Несуразный этот случай ускорил события, которые спустя некоторое время потрясли поселок, штормовой волною разошлись по району, долетели отголоском и до областных вершин.

И главную, просто-таки пагубную роль сыграло здесь одно обстоятельство. Федор Филиппович не только не увидел нелепость своего визита или хотя бы смешную сторону его, наоборот, ни минуты он не сомневался в том, что поступил правильно, подглядывая в окна чужого дома, что именно эта комедия, поневоле разыгранная в сенцах с пьяными и полупьяными участниками вечеринки, помогла ему необычайно тонко определиться.

Только теперь он окончательно понял, зачем потребовалось ему вызывать фуражира во двор. Во-первых, он не хотел мешать ему веселиться, раз уж собрались они за столом. Во-вторых, своим появлением все-таки укорял Костюхова за то, что пригласил в свою компанию Леньку: ведь знал же Павло, как нехорошо ведет себя в последнее время Лапшин, знал, как бьется с ним Федор Филиппович, и не придал этому значения.

В-третьих, и это самый глубокий, самый серьезный момент: вызвав и Лапшина на крыльцо, Федор Филиппович просто спросил бы его: ну, как дела, Леня? Как тут тебе у Павла водочка пьется? Ну, гуляй. А чего ж не гулять? Молодой жены нет, сожительница, правда, имеется, достойная вполне женщина — Катя Подвалова, но она все-таки не в счет, она потерпит, плевать на нее.

И поговорив с ним таким вот образом, поинтересовавшись настроением, повернуться и скромно удалиться. Именно в этом уходе, спокойном, даже несколько равнодушном, вся страшная сила его идеи и заключалась: никуда ты, сердечный друг, от забот Федора Филипповича не денешься.

Он забудет, как первый свой трактор, старенький, правда, и ледащий, ты скоро вогнал в металлолом, как затем из трактористов пожелал электриком стать и два электромотора почти на триста рублей сжег, как в скотниках ты не очень-то жадничал на работу, зато дробленку, комбикорма ведерком потаскивал. А как ты отплатил за хлопоты о твоем быте? Во что ты