Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин

— Не-ет! — закряхтел разочарованно Михаил Иванович. — Да какие же это деньги?

— Что? Плохие?

— Зачем плохие? Только сказать по правде — бессильные они. Не поднимут. А мне, а я, — заволновался Михаил Иванович в поисках особенно убедительных доводов, — я самостоятельно хочу наладить хозяйство, а не как некоторые.

— Которые?

— Которым хвост ветер набок заносит.

Александр Гаврилович задумался. Сиволапов затаенно посапывал, глаза его припухли еще больше — момент был острый, решительный, и сердце его сильно и тревожно стучало. Наконец председатель водрузил на нос очки и вывел на заявлении резолюцию: выдать в счет зарплаты сорок пять рублей.

VI

«Ну, с благополучным приземлением вас, Михаил Иванович», — поздравил сам себя Сиволапов. Теперь ему дышалось легче. И село другим повернулось боком, улыбнулось милым, простым своим обличием, участливо заглянуло в глаза нового человека. И хотя еще предстояло добираться до хутора, который так славно называется — Талы, и центральная усадьба казалась уже близкой, чуть ли не родной. Сюда придется наведываться по разной надобности, появятся знакомые, друзья найдутся, и покатится жизнь по широкой своей дороге.

Глядя на эту вольготную походку из окна кабинета, Александр Гаврилович вдруг налился раздражением, помял озлевшими глазками залетного этого мужика и не удержался от восклицания:

— Во идет… Замминистр, понимаешь! Даже удивляюсь!

— Кого, чего? — спросил басом случившийся в кабинете зоотехник.

— Я так не хожу, а он идет! — подпрыгнул от возмущения в кресле Жмакин.

— А ему что? С него спрос отсутствует!

И как только прозвучало слово «спрос», на плечи, на голову Александра Гавриловича сию же секунду навалились заботы. Они сгустились в рой, заслонили от председательского взора и новоявленного колхозника, и походку его, и аванс. Развернувшись к зоотехнику всем своим чурбанистым корпусом, без разгона пошел Жмакин с ругани, с «понимаешь», с вопросов — почему, да до каких пор, да когда будет наведен порядок на ферме, да отдает ли он себе отчет?

Страдальчески подняв тяжелые брови, зоотехник слушал привычный разнос.

СОЖИТЕЛЬ

I

Осталось до поселка совсем немного, вот-вот должны были въехать туда, как вдруг трактор стащило в какую-то пропасть. Запрокинувшись в небо, фары осветили дымно-стальное полотно, прошиваемое белыми нитями дождя. Буксуя, надсадно рыча мотором, стали выбираться из ямы и долго елозили в ней, а потом задумались: откуда взялась эта колдобина? Ведь не было тут ее днем!

Управляющий совхозным отделением Федор Филиппович Серый помнил это совершенно отчетливо. С минуту, когда заглушили мотор, он смотрел на тракториста в каком-то недоумении. Затем тракторист, курносый, худой, грязный, яростно зачесал затылок, сбив шапку на самые ноздри, а управляющий строго нахмурился, как привык хмуриться он на неразрешимые вопросы.

Транспортное средство свое им пришлось бросить. Сперва с опаской, трудно двигались по грязи, а потом вдруг легко зашагали по целине, которая тоже неизвестно откуда здесь появилась. Трава на ней летом не выкашивалась, и это обстоятельство вводило в смущение душу, потому что выкашивалось вокруг поселка все, что не ломало косу, или же стравливалось скотом под нулевку. А тут нога ступала чуть ли не по ковру, прутья цикория, тощие кулачки кашек мягко постегивали по сырым полам дождевика Федора Филипповича и густо охватывали влажной, пахучей горечью старой полыни, усохшего шалфея и чабреца, как в местах совершенно нехоженых, диких — да, господи, откуда они здесь?!.

Чтобы как-то унять тревогу и заглушить неприличную настороженность, уже поднявшую, точно змея, свои раскругленные очки, Федор Филиппович заговорил о вещах крестьянских, земных, дорогих его сердцу: как быть со скотиной? Резать давно ее пора — декабрь во дворе, а нельзя, погода не позволяет: теплынь какая-то перезревшая, дожди в очередь стоят, туманы. И дальше держать ее грех, лишний расход кормов получается. Придет весна — что класть оставшейся худобе в ясли? То-то и оно! С сеном вообще туго, да и солома нынче сортом поднялась.

Федор Филиппович признался: кабанчика одного, примерно так на центнер с хорошим гаком, он все ж таки подвалил. Сало, мясные колбасы, сальтисон, которые заливаются смальцем, тепла не боятся. Хуже с мясом, его придется в солонину перевести — куда ж денешься? А как быть с кровяной колбасой, колбасой из пшенной каши с салом, колбасой из сырой картошки со шкварками? Пропадет ведь добро!

Тракторист, слушая вполуха рассуждения управляющего, думал с веселым каким-то ехидством: э-э, мудрит чего-то Серый, станет он солонину кушать. Знает, наверное, способ, как свежее мясо в тепле хранить, но чтобы с людьми своим секретом поделиться — этого от него не дождешься. Ох и хитрый мужик! И не столько даже хитрый, сколько ревнивый: любит, чтобы была у него особенность какая-нибудь; сахар купит, так он у него слаще, чем у других, — одну ложечку на бокал кладет и говорит: губы липнут. Накопает хрена в огороде, так горький он у него такой, что есть совершенно его нельзя, а он ничего, привык.

Порассуждав на эту тему, Федор Филиппович намеревался перевести разговор на струбцины, которые он добыл в городе. Что это такое — струбцина? Так, железки кусок. А между тем она и ей подобные мелочи правят хозяйством этакими крошечными демонятами — самовольно, непререкаемо и всем как бы назло! Нет струбцины — стоит трактор, трактора нет — нечем тащить молоковоз, и тут уж не только товарность теряется, того и гляди совсем пропадет молоко.

И было ведь чем похвастаться Федору Филипповичу, однако в это время они вступили в поселок, и как будто бы не в свой, а в чужой: заборы какие-то, колодезь, сараи, какой-то узкий переулок… Наконец, разобравшись, поняли, что вошли не с обычной, а с другой стороны, малоизвестной.

II

У себя во дворе, постанывая от усердия, Федор Филиппович долго счищал грязь с резиновых чобот. Собака, выйдя из конуры, медленно помахивала хвостом. В электрическом свете, падавшем из кухонного окна, блестела гарусная чаща вишневых ветвей, эбонитом чернели лужицы на цементной дорожке. А повыше, на клубах серой водянистой мглы, двигались гигантские тени человека и собаки.

Приведя в порядок сапоги, он перевел дыхание, и, только тут вроде бы заметив собаку, поманил ее сладко: ня, ня, ня. Но та, пригибая голову к земле и снизу, исподлобья глядя на хозяина, попятилась от него. Усмехнувшись, Федор Филиппович одобрительно крутнул головой и вдруг придушенно, с преувеличенной строгостью крикнул:

— Уу-у, чтоб ты сдох, дар-рмоед! Гляди тут у меня!

Постояв на крыльце, послушав, как разноголосо — то редко, басом чмокая, то звонко частя, — булькает с крыши, ветвей, и нет ли посторонних звуков во