Белла Ахмадулина - Белла Ахмадулина

Гряда камней

I

Как я люблю гряду моих камней,моих, моих! – и камни это знают,и череду пустых и светлых дней,из коих каждый лишь заливом занят.

Дарован день – и сразу же прощён.Его изгиб – к заливу приниканье.Привадились прыжок, прыжок, прыжокна крайнем останавливаться камне.

Мой этот путь проторен столько крат,так пристально то медлил, то парил он,что в опыт камня свой принёс каратмоих стояний и прыжков период.

Гряда моя вчера была черна,свергал меня валун краеугольный.Потопная воды величинавал насылала, сумрачный и вольный.

Чуть с ног не сбил и до лица досталвзрыв бурных брызг. Лишь я и многоводность.Коль смоет море лишнюю деталь,не будет ничего здесь, никого здесь.

В какую даль гряду не протянуть —пунктир тысячелетий до Кронштадта.Кто это – Пётр? Что значит – Петербург?Века проходят, волны в пыль крошатся.

Я не умею помышлять о том.Не до того мне. Как недавней рыбене занестись? Она – уже тритон,впервой вздохнувший на гранитной глыбе.

Как хорошо, что жабрам и хвостуосознавать не надо бесконечность.Не боязлив мой панцирь, я расту,и мне уютна отчая кромешность.

Ещё ничьи не молвили устанад непробудной бездной молодою:«Земля была безвидна и пуста,и Божий Дух носился над водою».

Вдруг новое явилось существо.Но явно: то – другая разновидность,движенье двух конечностей егоприблизилось ко мне, остановилось.

Спугнувший горб и перепонки лап,пришелец сам подавлен и растерян.Непостижимый первобытный взглядстрашит его среди сырых расщелин.

Пришлось гасить сверканье чешуи,сменить обличье, утаить породу,и тьмы времён прожить для чепухи —раскланяться и побранить погоду.

Ознобно ждать, чтобы чужак ушел,в беседе задыхаться подневольной,вернуться в дом: прыжок, прыжок, прыжок —и вновь предаться думе земноводной.

II

Как я люблю гряду моих камней,простёртую в даль моего залива, —прочь от строки, влачащейся за ней.Как быть? Строка гряды не разлюбила.

Я тут как тут в едва шестом часу.Сон – краткий труд, зато пространен роздых.Кронштадт – вдали, поверх и навесу,словно Карсавина, прозрачно розов.

Андреевский собор, опять пришёлк тебе мой взор – твой нежный прихожанин.Гряда: шаг, шаг, стою, прыжок, прыжок,стою. Вдох лёгких ненасытно жаден.

Целу́ю воду. Можно ли водычуть-чуть испить? – Пей вдоволь! – Смех заливапью и целу́ю. Я люблю грядывсе камни – безутешно, но взаимно.

Я слышу ласку сдержанных камней,ладонью взгорбья их умов читая,и различаю ощупью моейобличий и осанок очертанья.

Их формой сжата формула времён,вся длительность и вместе краткий вывод.Смысл заточён в гранит и утаён —укрытье смысла наблюдатель видит.

Но осязает чуткая рукаответный пульс слежавшихся энергий,и стиснутые, спёртые века́теплы и внятны коже многонервной.

Как пусто это сказано: века́.Непостижимость силясь опровергнуть,в глубь тайны прянет вглядчивость зрачка —и слепо расшибется о поверхность.

Миг бытия вмещается в зазормеж камнем и ладонью. Ты теряешьего в честь камня. Твой недвижен взор,и голос чайки душераздирающ.

Воздвигнув на заглавном валунесвой штрих непрочный над пустыней бледной,я думаю: на память обо мнеостанется мой камень заповедный.

Но – то ль Кронштадт меня в залив сманил,то ль сам слизнул беспечный смех залива —я в нём. Над унижением моимбелеет чайка стройно и брезгливо.

Бывает день, когда смешливость уст —занятье дня, забывшего про вечность.Я отрясаю мокрость и смеюсь.Родную бренность не пора ль проведать?

Оскальзываюсь, вспять гряды иду,оглядываюсь на воды далёкость.И в камне, замыкающем гряду,оттиснута мгновенья мимолётность.

III

Как я люблю – гряду или строку,камней иль слов – не разберу спросонок.Цвет ночи, подступающей к окну,пустой страницей на столе срисован.

Глаз дня прикрыт – мгновенье ока: тьма —и снова зряч. Жизнь лакомств сокрушая,гром дятла грянул в честь житья-бытья.Ночь возвращает зренью долг Кронштадта.

Его объём над плосководьем волн —как белый профиль дымчатой камеи.Из ряда прочих видимостей вонон выступил, приемля поклоненье…

Как я люблю гряду… – но я смеюсь:тону в строке, как в мелкости прибрежной.Пытается последней мглы моллюскспастись в затворе раковины нежной.

Но сумрак вскрыт, разъят, прёодолёнсверканьем, – словно, к ужасу владельца,заветный отворили медальон,чтоб в хрупкое сокровище вглядеться.

И я из тех, кто пожелал глядеть.Сон был моей случайною ошибкой.Всё утро, весь пред-белонощный деньзалив я озираю беззащитный.

Он – содержанье мысли и окна.Но в полночь просит: – Не смотри, не надо!Так – нагота лица утомлена,зачитана сторонней волей взгляда.

Пока залив беспомощно простёрвсе прихоти свои, все поведенья,я знаю, ка́к гнетёт его присмотр:сама – зевак законные владенья.

Что – я! Как нам залив не расплескать?Паломники его рассветной ранистекаются с припасами пластмасси беспородной рукотворной дряни.

День выходной: день – выход на разбой.Поруганы застенчивые дюны,и побирушкой роется прибойв останках жалкой и отравной дури.

Печальный звук воздымлен на устахзалива: – Всё тревожишь, всё неволишь.Что мне они! Хоть ты меня оставь.Моё уединение – моё лишь.

Оно – твоё лишь. Изнутри заприпокрепче перламутровые створки.Есть время от зари и до зари.Ночь сплющена в его ужайшем сроке.

Я задвигаю занавес. Бледнызалив и я в до-утренних кулисах —в его, в моих. Но сбивчивой волныбег неусыпен в наших схожих лицах.

Меня ночным прохожим выдаёт,сквозь штор неплотность, лампы процветанье.Разоблаченный рампой водоёмзабыл о ней и предается тайне.

Прощай, гряда, прощай, строка о ней.Залив, зачем всё больно, что родимо?Как далеко ведёт гряда камней,не знала я, когда по ней бродила.

«Тому назад два года, но в июне…»

Тому назад два года, но в июне:«Как я люблю гряду моих камней», —бубнивший ныне чужд, как новолюдье,себе, гряде, своей строке о ней.Чем ярче пахнет яблоко на блюде,тем быстрый сон о Бунине темней.

Приснившемуся сразу же несносен,проснувшийся свой простоватый сонтак опроверг: вид из окна на осень,что до утра от зренья упасён,на яблок всех невидимую осыпь —как яблоко слепцу преподнесён.

Для краткости изваяна округатак выпукло, как школьный шар земной.Сиди себе! Как помысла прогулкас тобой поступит – ей решать самой.Уж знать не хочет – началась откуда?Да – тот, кто снился, здесь бывал зимой.

Люблю его с художником свиданье.Смеюсь и вижу и того, и с кемне съединило пресных польз съеданье,побег во снег из хладных стен и схем,смех вызволенья, к станции – сюда ли?а где буфет? Как блещет белый свет!

Иль пайщик сна – табак, сохранный в грядке?Ночует ум во дне сто лет назад,уж он влюблён, но встретится навряд лис ним гимназистки безмятежный взгляд.Вперяется дозор его оглядкив уездный город, в предвечерний сад.

Нюх и цветок сошлись не для того ли,чтоб вдоха кругосветного в концеочнулся дух Кураевых торговлина площади Архангельской в Ельцеи так пахнуло рыбой, что в тревогея вышла в дождь и холод на крыльце.

Ещё есть жизнь – избранников услада,изделье их, не меньшее, чем явь.Не дом в саду, а вымысел-усадьбазавещана, чтоб на крыльце стоять.Как много тайн я от цветка узнала,а он – всего лишь слово с буквой «ять».

Прочнее блеск воспетого мгновенья,чем то одно, чего нельзя воспеть.Я там была, где зыбко и невернопаломник робкий усложняет смерть:о, есть! – но, как Святая Женевьева,ведь не вполне же, не воочью есть?

Восьмого часа исподволь. Забылазаря возжечься слева от лица.С гряды камней в презрение заливаобрушился громоздкий всплеск пловца.Пространство отчуждённо и брезгливовзирает, словно Бунин на льстеца.

«Постоялец вникает в реестр проявлений…»