Белла Ахмадулина - Белла Ахмадулина

Цветений очерёдность

Я помню, как с небес день тридцать первый марта,весь розовый, сошёл. Но, чтобы не соврать,добавлю: в нём была глубокая помарка —то мраком исходил Ладыжинский овраг.

Вдруг синий-синий цвет, как если бы поэтасчастливые слова оврагу удались,явился и сказал, что медуница этапришла в обгон не столь проворных медуниц.

Я долго на неё смотрела с обожаньем.Кто милому цветку хвалы не воздавалза то, что синий цвет им трижды обнажаем:он совершенно синь, но он лилов и ал.

Что медунице люб соблазн зари ненастнойнад Паршином, когда в нём завтра ждут дождя,заметил и словарь, назвав ее «неясной»:окрест, а не на нас глядит её душа.

Конечно, прежде всех мать-мачеха явилась.И вот уже прострел, забрав себе праваглагола своего, не промахнулся – выросдля цели забытья, ведь это – сон-трава.

А далее пошло: пролесники, пролески,и ветреницы хлад и поцелуйный яд —всех ветрениц земных за то, что так прелестны,отравленные ей, уста благословят.

Так провожала я цветений очерёдность,но знала: главный хмель покуда не почат.Два года я ждала ладыжинских черёмух.Ужель опять вдохну их сумасходный чад?

На этот раз весна испытывать терпеньяне стала – все долги с разбегу раздала,и раньше, чем всегда: тридцатого апреля —черёмуха по всей округе расцвела.

То с нею в дом бегу, то к ней бегу из дома —и разум повреждён движеньем круговым.Уже неделя ей. Но – дрёма, но – истома,и я не объяснюсь с растеньем роковым.

Зачем мне так грустны черёмухи наитья?Дыхание её под утро я примуза вкрадчивый привет от важного событья,с чьим именем играть возбранено перу.

«Быть по сему: оставьте мне…»

Быть по сему: оставьте мнезакат вот этот за-калужский,и этот лютик золотушный,и этот город захолустныйпучины схлынувшей на дне.

Нам преподносит известняк,придавший местности осанки,стихии внятные останки,и как бы у ее изнанкимы все нечаянно в гостях.

В блеск перламутровых коросттысячелетия рядились,и жабры жадные трудились,и обитала нелюдимостьвот здесь, где площадь и киоск.

Не потому ли на Океиные бытия расценки,что все мы сведущи в рецепте:как, коротая век в райцентре,быть с вечностью накоротке.

Мы одиноки меж людьми.Надменно наше захуданье.Вы – в этом времени, мы – дале.Мы утонули в мирозданьедавно, до Ноевой ладьи.

29-й день февраля

Тот лишний день, который нам даётся,как полагают люди, не к добру, —но люди спят, – ещё до дня, до солнца,к добру иль нет, я этот день – беру.

Не сообщает сведений надземность,но день – уж дан, и шесть часов ему.Расклада високосного чрезмерностья за продленье бытия приму.

Иду в тайник и средоточье мрака,где в крайний час, когда рассвет незрим,я дале всех от завтрашнего мартаи от всего, что следует за ним.

Я мешкаю в Ладыжинском оврагеи в домысле: расход моих чернил,к нему пристрастных, не строку бумаге,а вклад в рельеф округе причинил.

К метафорам усмешлив мой избранник.Играть со мною недосуг ему.Округлый склон оврагом – рвано ранен.Он придан месту, словно мысль уму.

Замечу: не́ из-за моих писанийон знаменит. Всеопытный народнасквозь торил путь простодушный самыйотсель в Ладыгу и наоборот.

Сердешный мой, неутолимый гений!В своей тоске, но по твоим следам,влекусь тропою вековых хождений,и нет другой, чтоб разминуться нам.

От вас, овраг осиливших с котомкой,услышала, при быстрой влаге глаз:– Мы все читали твой стишок. – Который? —– Да твой стишок, там про овраг, про нас.

Чем и горжусь. Но не в само́м овраге.Паденья миг меня доставит вниз.Эй, эй! Помене гордости и влаги.Посуше будь все то, что меж ресниц.

Люблю оврага образ и устройство.Сорвёмся с кручи, вольная строка!Внизу – помедлим. Восходить – не просто.Подумаем на тёмном дне стиха.

Нам повезло, что не был лоб расшиблено дерево. Он пригодится нам.Зрачок – приметлив, хладен, не расширен.Вверху – светает. Точка – тоже там.

Я шла в овраг. Давно ли это было?До этих слов, до солнца и до дня.Я выбираюсь. На краю обрываготовый день стоит и ждет меня.

Успею ль до полуночного часаузнать: чем заплачу́ календарюза лишний день? за непомерность счастья?Я всё это беру? иль отдаю?

«Дорога на Паршино, дале – к Тарусе…»

Дорога на Паршино, дале – к Тарусе,но я возвращаюсь вспять ветра и звёзд.Движенье моё прижилось в этом руследлиною – туда и обратно – в шесть вёрст.

Шесть множим на столько, что ровно несметностьполучим. И этот туманный итогвернём очертаньям, составившим местностьв канун её паводков и поволок.

Мой ход непрерывен, я – словно теченье,чей долг – подневольно влачиться вперёд.Небес близлежащих ночное значеньемою протяженность питает и пьёт.

Я – свойство дороги, черта и подробность.Зачем сочинитель её житиявсё гонит и гонит мой робкий прообразв сюжет, что прочней и пространней, чем я?

Близ Паршина и поворота к Тарусеоткуда мне знать, сколько минуло лет?Текущее вверх, в изначальное устье,всё странствие длится, а странника – нет.

Шум тишины

Преодолима с Паршином разлукамечтой ума и соучастьем ног.Для ловли необщительного звукаискомого – я там держу силок.

Мне следовало в комнате остаться —и в ней есть для добычи западня.Но рознь была занятием пространства,и мысль об этом увлекла меня.

Я шла туда, где разворот просторанаивелик. И вот он был каков:замкнув меня, как сжатие острога,сцепились интересы сквозняков.

Заокский воин поднял меч весенний.Ответный норд призвал на помощь ост.Вдобавок задувало из вселенной.(Ужасней прочих этот ветер звёзд.)

Не пропадать же в схватке исполинов!Я – из людей, и отпустите прочь.Но мелкий сброд незримых, неповинныхв делах её – не занимает ночь.

С избытком мне хватало недознанья.Я просто шла, чтобы услышать звук,я не бросалась в прорубь мирозданья,да зданье ли – весь этот бред вокруг?

Ни шевельнуться, ни дохнуть – нет мочи.Кто рядом был? Чьи мне слова слышны?– Шум тишины – вот содержанье ночи…Шум тишины… – и вновь: шум тишины…

И только-то? За этим ли трофеемя шла в разлад и разнобой весны,в разъятый ад, проведанный Орфеем?Как нежно он сказал: шум тишины…

Шум тишины стоял в открытом поле.На воздух – воздух шёл, и тьма на тьму.Четыре сильных кругосветных волиделили ночь по праву своему.

Я в дом вернулась. Ахнули соседи:– Где были вы? Что там, где были вы?– Шум тишины главенствует на свете.Близ Паршина была. Там спать легли.

Бессмыслица, нескладица, мне – долголюбить тебя. Но веки тяжелы.Шум тишины… сон подступает… толькошум тишины… шум только тишины…

Гряда камней

Постой

Не полюбить бы этот дом чужой,где звук чужой пеняет без утайкипришельцу, что ещё он не ушёл:де, странник должен странствовать, не так ли?

Иль полюбить чужие дом и звук:уменьшиться, привадиться, втесаться,стать приживалой сущего вокруг,своё – прогнать и при чужом остаться?

Вокруг – весны разор и красота,сырой песок, ведущий в Териоки.Жилец корпит и пишет: та-та-та, —диктант насильный заточая в строки.

Всю ночь он слышит сильный звук чужой:то измышленья прежних постояльцев,пока в окне неистощим ожог,снуют, отбившись от умов и пальцев.

Но кто здесь жил, чей сбивчивый мотивзабыт иль за ненадобностью брошен?Непосвящённый слушатель молчит.Он дик, смешон, давно ль он ел – не спрошен.

Длиннее звук, чем маленькая тьма.Затворник болен, но ему не вновевходить в чужие звуки и домадля исполненья их капризной воли.

Он раболепен и душой кривит.Составленный вчерне из многоточья,к утру готов бесформенный клавири в стройные преобразован клочья.

Покинет гость чужие дом и звук,чтоб никогда сюда не возвращатьсяи тосковать о распре музык двух.Где – он не скажет. Где-то возле счастья.

«Всех обожании бедствие огромно…»