Белла Ахмадулина - Белла Ахмадулина

Гряда камней

Постой

Не полюбить бы этот дом чужой,где звук чужой пеняет без утайкипришельцу, что ещё он не ушёл:де, странник должен странствовать, не так ли?

Иль полюбить чужие дом и звук:уменьшиться, привадиться, втесаться,стать приживалой сущего вокруг,своё – прогнать и при чужом остаться?

Вокруг – весны разор и красота,сырой песок, ведущий в Териоки.Жилец корпит и пишет: та-та-та, —диктант насильный заточая в строки.

Всю ночь он слышит сильный звук чужой:то измышленья прежних постояльцев,пока в окне неистощим ожог,снуют, отбившись от умов и пальцев.

Но кто здесь жил, чей сбивчивый мотивзабыт иль за ненадобностью брошен?Непосвящённый слушатель молчит.Он дик, смешон, давно ль он ел – не спрошен.

Длиннее звук, чем маленькая тьма.Затворник болен, но ему не вновевходить в чужие звуки и домадля исполненья их капризной воли.

Он раболепен и душой кривит.Составленный вчерне из многоточья,к утру готов бесформенный клавири в стройные преобразован клочья.

Покинет гость чужие дом и звук,чтоб никогда сюда не возвращатьсяи тосковать о распре музык двух.Где – он не скажет. Где-то возле счастья.

«Всех обожании бедствие огромно…»

Всех обожании бедствие огромно.И не совпасть, и связи не прервать.Так навсегда, что даже у надгробья, —потупившись, не смея быть при Вас, —изъявленную внятно, но не грознонадземную приемлю неприязнь.

При веяньях залива, при закатестою, как нищий, согнанный с крыльца.Но это лишь усмешка, не проклятье.Крест благородней, чем чугун креста.Ирония – избранников занятье.Туманна окончательность конца.

Дом с башней

Луны ещё не вдосталь, а заря ведьуже сошла – откуда взялся свет?Сеть гамака ужасная зияет.Ах, это май: о тьме и речи нет.

Дом выспренний на берегу залива.В саду – гамак. Всё упустила сеть,но не пуста: игриво и ленивов ней дней былых полёживает смерть.

Бывало, в ней покачивалась дрёмаи упадал том Стриндберга из рук.Но я о доме. Описанье доманельзя построить наобум и вдруг.

Проект: осанку вычурного замкавенчают башни шпиль и витражи.Красавица была его хозяйка.– Мой ангел, пожелай и прикажи.

Поверх кустов сирени и малины —балкон с пространным видом на залив.Всё гости, фейерверки, именины.В тот майский день молился ль кто за них?

Сооруженье: вместе дом и островдля мыслящих гребцов средь моря зла.Здесь именитый возвещал философ(он и поэт): – Так больше жить нельзя!

Какие ночи были здесь! Однакохозяев нет. Быть дома ночью – вздор.Пора бы знать: «Бродячая собака»лишь поздним утром их отпустит в дом.

Замечу: знаменитого подвалатаинственная гостья лишь однанавряд ли здесь хотя бы раз бывала,иль раз была – но боле никогда.

Покой и прелесть утреннего часа.Красотка-финка самовар внесла.И гимназист, отрекшийся отчая,всех пристыдил: – Так больше жить нельзя!

В устройстве дома – вольного абсурдачерты отрадны. Запределен бредпредположенья: вдруг уйти отсюда.Зачем? А дом? А башня? А крокет?

Балы, спектакли, чаепитья, пренья.Коса, румянец, хрупкость, кисея —и голосок, отвлёкшийся от пенья,расплакался: – Так больше жить нельзя!

Влюблялись, всё смеялись, и стрелялисьнередко, страстно ждали новостей.Дом с башней ныне – робкий постоялец,чудак-изгой на родине своей.

Нет никого. Ужель и тот покойник —незнаемый, тот, чей гамак дыряв,к сосне прибивший ржавый рукомойник,заткнувший щели в окнах и дверях?

Хоть не темнеет, а светает рано.Лет дому сколько? Менее, чем сто.Какая жизнь в нём сильная играла!Где это всё? Да было ль это всё?

Я полюбила дом, и водостокарезной узор, и, более всего,со шпилем башню и цветные стёкла.Каков мой цвет сквозь каждое стекло?

Мне кажется, и дом меня приметил.Войду в залив, на камне постою.Дом снова жив, одушевлён и светел.Я вижу дом, гостей, детей, семью.

Из кухни в погреб золотистой финкитак весел промельк! Как она мила!И нет беды печальней детской свинки,всех ужаснувшей, – да и та прошла.

Так я играю с домом и заливом.Я занята лишь этим пустяком.Над их ко мне пристрастием взаимнымсмеётся кто-то за цветным стеклом.

Как всё сошлось! Та самая погода,и тот же тост: – Так больше жить нельзя!Всего лишь май двенадцатого года:ждут Сапунова к ужину не зря.

О скромность холста, пока срок не пришел,невинность курка, пока пальцем не тронешь,звериный, до времени спящий прыжокнацеленных в близь, где играет звереныш.

С Майей Плисецкой

«Темнеет в полночь и светает вскоре…»

Темнеет в полночь и светает вскоре.Есть напряженье в столь условной тьме.Пред-свет и свет, словно залив и море,слились и перепутались в уме.

Как разгляжу незримость их соитья?Грань меж воды я видеть не могу.Канун всегда таинственней событья —так мнится мне на этом берегу.

Так зорко, что уже подслеповато,так чутко, что в заумии звенит,я стерегу окно, и непонятно:чем сам себя мог осветить залив?

Что предпочесть: бессонницу ли? сны ли?Во сне видней что видеть не дано.Вслепую – книжки Блока записныея открываю. Пятый час. Темно.

Но не совсем. Иначе как я этислова прочла и поняла мотив:«Какая безысходность на рассвете».И отворилось зренье глаз моих.

Я вышла. Бодрый север по загривкутрепал меня, отверстый нюх солил.Рассвету вспять я двинулась к заливуи далее, по валунам, в залив.

Он морем был. Я там остановилась,где обрывался мощный край гряды.Не знала я: принять за гнев иль милостьвалы непроницаемой воды.

Да, уж про них не скажешь, что лизнулирезиновое облаченье ног.И никакой поблажки и лазури:горбы судьбы с поклажей вечных нош.

Был камень сведущ в мысли моря тайной.Но он привык. А мне, за все века,повиснуть в них подробностью случайнойвпервой пришлось. Простите новичка.

«Какая безысходность на рассвете».Но рассвело. Свет боле не иском.Неужто прыткий получатель вестиеё обманет и найдёт исход?

Вдруг возгорелась вкрапина гранита:смотрел на солнце великанский лоб.Моей руке шершаво и ранимоотозвалась незыблемая плоть.

«Какая безысходность на рассвете».Как весел мне мой ход поверх камней.За главный смысл лишь музыка в ответе.А здравый смысл всегда перечит ей.

Поступок розы

Памяти Н. Н. Сапунова

«Как хороши, как свежи…» О, как свежи,как хороши! Пять было разных роз.Всему есть подражатели на светеиль двойники. Но роза розе – рознь.

Четыре сразу сгинули. Но главнойбыл так глубок и жадно-дышащ зев:когда б гортань стать захотела гласной, —рык издала бы роза – царь и лев.

Нет, всё ж не так. Я слышала когда-то,мне слышалось, иль выдумано мнойбезвыходное низкое контральто:вулканный выдох глубины земной.

Речей и пенья на высоких нотахне слышу: как-то мелко и мало́.Труд розы – вдох. Ей не положен отдых.Трудись, молчи, сокровище моё.

Но что же запах, как не голос розы?Смолкает он, когда она мертва.Прости мои развязные вопросы.Поговорим, о госпожа моя.

Куда там! Норов розы не покладист.Вдруг аромат – отлёт ее души?Восьмой ей день. Она свежа покамест.Как свежи, Боже мой, как хороши

слова совсем бессмысленной и нежной,прелестной и докучливой строки.И роза, вместо смерти неизбежной,здорова – здравомыслью вопреки.

Светает. И на синеве, как рана,отверсто горло розы на окнеи скорбно чёрно-алое контральто.Сама ль я слышу? Слышится ли мне?

Не с повеленьем, а с монаршей просьбойне спорить же. К заливу я иду.– О, не шути с моей великой розой! —прошу и розу отдаю ему.

Плыви, о роза, бездну украшая.Ты выбрала. Плыви светло, легко.От Териок водою до Кронштадта,хоть это смерть, не так уж далеко.

Волнам предайся, как художник милыйв ночь гибели, для века роковой.До берега, что стал его могилой,и ты навряд ли доплывешь живой.

Но лучше так – в разгар судьбы и славы,предчувствуя, но знанья избежав.Как он спешил! Как нервы были правы!На свете та́к один лишь раз спешат.

Не просто тело мёртвое качалосьв бесформенном удуший воды —эпоха упования кончаласьи занимался крах его среды.

Вы встретитесь! Вы сто́ите друг друга:одна осанка и один акцент,как принято средь избранного круга,куда не вхож богатый фармацевт.

Я в дом вошла. Стоял стакан коряво.Его настой другой цветок лакал.Но слышалось бездонное контральто,и выдох уст ещё благоухал.

Вот истеченье поминальных сутокпо розе. Синева и пустота.То – гордой розы собственный поступок.Я ни при чём. Я розе – не чета.

Гряда камней