Больным и здоровым. В поддержку и утешение - Татьяна Петрова

В понедельник над ним совершено было Таинство Елеосвящения. Святых же Таин его приобщали ежедневно.

Во вторник ему предложили составить духовное завещание, на что он и согласился, чтобы заградить уста, склонные к кривотолкам. Затем ему было предложено раздать все оставляемое по завещанию имущество своими руками.

– А если я выздоровлю, – возразил он, – тогда я вновь, что ли, должен всем завалиться? Я ему сказал:

– Тем лучше, что мы всю ветошь спустим; а что вам потребуется, то выберите в моей келье, как свою собственность.

– Тогда так, – сказал он, – делайте распоряжение, какое вам угодно…

Со вторника истощение сил стало в нем быстро усиливаться. В среду я доложил о ходе его болезни митрополиту. Владыка посоветовал призвать главного врача. Я сказал об этом больному.

– Когда – по благословению владыки, – сказал он, – то делать нечего – приглашайте!

В четверг его тщательно осматривал врач и дал заключение, обычное докторской манере: и да, и нет – и может выздороветь, и может умереть.

В пятницу больной после причащения Святых Таин подписал духовное завещание и тогда же потребовал проститься со всеми своими сотрудниками и дать каждому из них на память и благословение какую-нибудь вещь из своих келейных пожитков. Я приказал собрать около кровати больного все вещи, предназначенные для раздачи, и сам, кроме того, принес из своей кельи сотни три финифтяных образков. И когда стали допускать к нему прощаться, то прощание это имело вид, как будто отец какого-то великого семейства прощался со своими детьми. Этот вечер вся братия лаврская, каждый спешил проститься с ним и принять его благословение. Я стоял на коленях у изголовья больного и подавал ему каждую вещь в руку, а он отдавал ее приходящему.

Уже более часу продолжалось это прощание, и я было потребовал его прекратить, чтобы не утомить больного.

– Нет, – возразил он, – пусть идут! Это – пир, посланный мне милостью Бога.

Только ночь прекратила этот «пир», и он им нисколько не утомился. Глубокою ночью он обеспокоился о нашем спокойствии и настоял, чтобы мы шли отдыхать…

Возвратясь в келью, я получил от вас депешу, с которою в ту же минуту прошел к больному и сказал ему, что я об угрожающей его жизни опасности известил вас, а о. Исаакию каждый день сообщаю о ходе его болезни. Он тут много говорил со мною и благодарил меня за содействие в приготовлении его к вечности. Под конец он спросил меня:

– А знаешь ты Власову, монахиню в Борисовке?

– А что?

– Да вот, эту фольговую икону перешли ей. Ее имя – Агния. Этой иконой меня благословила ее тетка, когда я ехал в Оптину пустынь, решившись там остаться. Икону эту я всю жизнь имел, как дар Божий.

– Приказывайте, батюшка, – сказал я, – все, что вам угодно – исполню все так, как бы вы сами.

– Да, пока – только!

– А что чувствуете вы теперь? – спросил я.

– Да мне хорошо.

– Может быть – страх смерти?

– Да и того нет! Я даже удивляюсь, что я хладнокровно отношусь к смерти, тогда как я уверен, что смерть грешников люта; а я и болезни-то ровно никакой не ощущаю: просто, хоть бы у меня что-нибудь да болело, и того не чувствую, а только вижу, что силы и жизнь сокращаются… Впрочем, может быть, неделю еще проживу…

Я улыбнулся. Он это заметил.

– О, и того, видно, нет?.. Ну, буди воля Божия!.. А скажите мне откровенно, как вы меня видите по вашим наблюдениям?

– Я уже сказал вам третьего дня, что вы на жизнь не рассчитывайте: ее теперь очень мало видится.

– Я вам вполне верю. Но вот досадно, что во мне рождается к сему прекословие… Впрочем, идите же, отдыхайте! – вы еще не спали.

– Хоть мне и не хочется с вами расстаться, но надо пойти готовить телеграмму Федору Ивановичу.

– Что ж вы ему будете передавать?

– Да я все же его буду ожидать хоть к похоронам вашим: все бы он облегчил мне этот труд, если бы он застал вас еще в живых и принял бы ваше благословение.

И много, много мы еще говорили, особенно же о том, чтобы расходы на похороны были умеренны.

– Да вы знаете, – сказал я, – что я и сам не охотник до излишеств; а уже что необходимо, того из порядка не выкинешь.

– Да, – ответил он, – и то правда!.. Ну, идите же, отдохните! Я поправил ему постель и его самого, почти уже невидимого, и отправился отдыхать.

Отец Гервасий пришел за мною в 7 часов, чтобы я его приготовил к Причащению Св. Таин. Он его уже исповедовал в последний раз. Когда я стал его поднимать, он уже был почти недвижим; но когда я его поднял, он на своих ногах перешел в другую комнату и в первый раз мог сидя причаститься. После Причастия он прилег и около часа пролежал покойно, даже как будто уснул. С этого часа дыхание его начало быть все более и более затруднительным; но он все же говорил, хотя и с трудом. В это время к нему заходил отец наместник. Надо было видеть, с каким сердечным сокрушением он прощался с умирающим! Со слезами на глазах он изъявил готовность умереть вместо него… Потом я ходил просить митрополита, чтобы он посетил умирающего, к которому он всегда относился с уважением. Не прошло и пяти минут после этого, как митрополит уже прибыл к изголовью больного, который, при его входе, хотел сделать попытку приподняться на постели, но не мог.

– Ах, как мне стыдно, Владыко, – сказал он в изнеможении, – что я лежу пред вами! Вот ведь какой я невежа!

Архипастырь преподал ему свое благословение.

В продолжение дня многие из старших и младших приходили с ним проститься и принять его благословение, а мы старались, чтобы он своими руками дал каждому какую-либо вещь на память. Умирающему это, видимо, доставляло удовольствие, и он всякого встречал приветливою улыбкой, называя по имени. Заходило много и мирских; и тех он встречал с такою же приветливостью, а мы помогали ему раздавать своими руками, что было каждому назначено… Начался благовест к вечерне; он перекрестился. Я говорю:

– Батюшка! Что, вам трудно?

– Нет, ничего-с!

– А как память у вас?

– Слава Богу, ничего-с!.. А что приходящих теперь никого нету?

– Нет, – все к вечерне пошли… Хороша лаврская вечерня!

– Ох, как хороша! – сказал он со вздохом. – Вам бы пойти!..

– Нет, я не пойду: у меня есть к вам прошение.

– Извольте-с!

– Теперь, – так стал говорить я, – уже ваши последние минуты: скоро душа ваша, может быть, будет иметь дерзновение ко Господу; то прошу вас, друг мой, попросите у Господа мне милости, чтобы мне более не прогневлять Его благости!

– О, если, по вере вашей, – ответил он, – сподоблен я буду дерзновения, – это долг мой; а вы за меня молите Господа, чтобы Он простил все мои грехи.

– Вы знаете, какой я молитвенник; но, при всей моей молитвенной скудости, я всю жизнь надеюсь за вас молить Господа. Вы помните, какие степени проходила наша дружба? Но последние три года у нас все было хорошо.

– Да и прежде плохого не было!

– Позвольте же и благословите мне шесть недель служить Божественную Литургию о упокоении души вашей в Царстве Небесном!

– О, Господи! Достоин ли я такой великой милости?.. Слава Тебе, Господи! Как я этому рад! Спаси ж вас, Господи!.. да вот чудо: до сего времени нет у меня никакого страха!

– Да на что вам страх? Довлеет вам любовь, которая не имеет страха.

– Да! Правда это!

– Вы, батюшка, скоро увидите наших приснопамятных отцов, наставников наших и руководителей к духовной жизни: батюшку отца Леонида, Макария, Филарета, Серафима Саровского[5].

– Да, да!..

– Отца Парфения[6], – продолжал я перебирать имена святых наших современников… И он как будто уже переносился восторженным духом в их небесную семью…

– Да! – промолвил он с радостным вздохом, – эти все нашего века. Бог милостив – всех увижу!

– Вот, – говорю я, – ваше время уже прошло; были и в вашей жизни потрясения, но они теперь для вас мелки и ничтожны; но мне чашу их придется испивать до дна, а настоящее время ими щедро одаривает.

– Да – время тяжелое! Да и сама жизнь ваша, и обязанности очень тяжелы. Я всегда смотрел на вас с удивлением. Помоги вам, Господи, совершить дело ваше до конца! Вы созрели.

– Вашей любви свойственно так говорить, но я не приемлю, стоя на таком скользком поприще деятельности, столь близком к пороку, к которому более всего склонна человеческая природа[7].

– А что, вы не забыли отца Исаакия? – спросил он меня.

– Нет!

– Вот, бедный, попался в ярмо![8] Ах, бедный, как попался-то! Бедный, бедный Исаакий – тяжело ему! Прекрасна у него душа, но ему тяжело… Особенно это время!.. Да и дальняя современность чем запасается? – страшно подумать!

– Вы устали! Не утомил ли я вас?

– Нет, ничего-с!.. Дайте мне воды; да скажите мне, каков мой язык?

Я подал ему воды и сказал, что он говорит еще внятно, хотя и не без некоторого уже затруднения.

– Вот, – прибавил я, – пока вы, хоть с трудом, но говорите, то благословите, кого можете припомнить; а то и я вам напомню.